Глубинка
Шрифт:
Испуганно заголосил паровоз, эшелон дернулся, заклацал буферами, и людской рев ударил прибоем. Котька пошел рядом с теплушкой, натыкаясь на женщин, подныривая под руками.
— Это тебе, дядя-а! — вопил он, протягивая четвертинку. — Возвращайтесь скорей!
Комендор смотрел на него недоуменно, хмурил брови, ничего не разбирая из-за шума.
— Да что же вы-ы, берите-е! — надрывался Котька. — Возвращайтесь, я вас встречать стану-у!
Комендор потыкал пальцем в Котьку, потом себя в грудь и начал суматошно расталкивать флотских.
— Погодь, братва! — сияя, требовал
Он дотянулся до четвертинки, взял и не глядя сунул ее назад кому-то. Тут же стащил с головы бескозырку и завозился над ней.
— Братанам Сереже с Костей привет передайте! — все прибавляя шагу за набирающей ход теплушкой, наказывал Котька, совсем не думая, знает матрос их или не знает. Раз на фронт едет — встретятся.
Комендор кивал огненной головой, потом протянул к нему загорелую руку с синим накрапом татуировки. В пальцах его на ветру полоскалась черная ленточка.
— Держи, братка! — он подмигнул мокрым глазом. — Большим вырастай, понял? Учись как следует, понял? Вернемся — отчета потребуем!.. Серега, говоришь? Костя? Добро-о, переда-ам!
Котька отставал. Уже издали донеслось:
— Носи и помни-и, братишка-а-а!..
На фронт Котька провожал впервые. Братья призывались на службу до войны, и отъезд их был радостен. Теперь провожание было не то: тревога как бы высушила лица людей. Она жила в глазах, делала взгляд напряженным, выжидающим, таилась в складках утончившихся губ.
Все дальше убегал эшелон, увозил чужого человека, а казалось, брата, большого и доброго, увозил. Сквозь слезы глядел Котька на ленточку, читал золотом оттиснутые, четкие, но ставшие расплывчатыми буквы:
— М-о-н-г-о-л, — шевелил он губами. — К-А-Ф.
«Мать поклониться велела!» — вспомнил только теперь и вслед последней теплушке, которую раскачивало и бросало на стыках, поклонился поясно раз, другой, неумело и быстро.
— Цё, наколол тебя флотский? — коршуном налетел Ванька Удодов. — Я же ботал вам — мне несите! Я бы не продешевил. А он бегит, бегит, сует на ходу, фраер. Радуйся, что хоть ленту отвалили, а могли бы во-о! Глянь, мне за так дали, уметь надо, рохля.
Ванька выпятил пузо, опоясанное черным ремнем с латунной якористой бляхой. И столько было в глазах и позе Удода презрения к нему, рохле, что Котька, не думая, что с ним сделает Ванька, ударил обидчика. Удод попятился и, не успев разозлиться, удивленно смотрел на маленького ростом Котьку.
— Ты цё, шпана, сдурел? — цедил он сквозь зубы. — Я вам советую бэрэчь свои патреты!
— Бляху сканючил и вылупаешься! — ощетинился Котька. — Барыга ты, вот кто! — Он сплюнул и пошел наискось через сортировку, плотным бочонком скатывая флотскую ленту с надписью: «Монгол».
Этот монитор-плавбатарею знали мальчишки всего города и предместий. Широкий, он как утюг буровил Амур и протоки. Еще издали завидев его, они весело сыпались в воду, и то-то было радости, когда мощная волна подхватывала их и, взгромоздив на вспененную горбину, мчала к берегу, на котором суетились мужики, выволакивая подальше на сушу легкие лодчонки.
Теперь Котьке подумалось, что «Монгол» и другие корабли поставят к пирсу на
У пожарного сарая на Котьку налетел Ходя с прижатой к груди бутылкой. Сквозь плохо заткнутую пробку сочился самогон, вонял жженой картошкой.
— Мала-мала шибко опоздала, — хныкал он. — Уй, Ванька Удода сюда ходи!
Подбежал Удод, полоснул взглядом по Котьке, заорал на Ходю:
— Пригреб! Здрасте! А они — ту-ту! Тебя не подождали! Эх, сколько бы добра наменяли. Все равно давай!
Он выхватил из рук Ходи бутылку и тут же быстро присел, прячась от кого-то за Котькиной спиной. Ходя попытался отобрать бутылку, но Ванька сунул ее под ремень, прикрыл подолом рубахи и выпрямился как ни в чем не бывало. К ним подходила Вальховская, вернее, ее вела под руку Вика, а та только переставляла ноги, шла осторожно, как после тяжелой болезни.
Ребята посторонились. Каблуки Марины Львовны отстукали по доскам, переброшенным через канаву от паровозной водоразборки, замерли возле парнишек.
— Как вы быстро вырастаете, мальчики. — Учителка глядела на них ярко-карими, будто накаленными изнутри, глазами.
Что ей ответить, они не знали, да и чувствовали — не ждет она от них ничего. Стояли сгорбившись, как нашкодившие, ждали — пусть бы шла себе. И она пошла, опираясь на племянницу, отмахивая от лица волосы, хотя волос на лице не было и быть не могло: ветер дул навстречу, путал их на узкой спине.
— По Володьке убивается, — закривил губами Удод, как только те отошли подальше. — А ты зачем меня ударил? — Он развернул Котьку к себе. — Я ж тебе могу пасть порвать. Это ты шпрехен зи дойч?.. Ну да ла-адно. Чумной ты какой-то сегодня, вот и жалею бить. Четушку за так отдал, вагонам кланялся. И чей-то все такие стали?.. Вон и учителка, а девок сколько обезумело. Подумаешь, на фронт поехали! Да я бы хоть сейчас туда рванул. И рвану!
— Тут скоро фронт будет.
Удод с презрением оглядел Котьку, ответил:
— Это с япошками-то фронт! Да ты с ними один справишься, а я фрицев поеду кромсать… Ну, вот что, ребя. Надо на проводины обязательно выпить. Ну и за братьев своих, фронтовиков. Айда в сарай. Не дрейфь, никто не узнает.
Двое красноармейцев вели к зданию железнодорожной охраны человека в военной форме, с тремя кубиками в петлицах. Шел он руки за спину и спокойно поглядывал по сторонам. Красноармейцы, один впереди, другой сзади с винтовкой на плече, шли напряженно, рельсы переступали высоко поднимая ноги. Передний часто оборачивался, задний не сводил с задержанного глаз.