Глубокое течение
Шрифт:
— Вы думаете, они тронут его?
— Я ничего не думаю, Танюша… Я знаю только одно: ворвались звери. Как батька твой, я прошу тебя, чтоб ты была осторожной… Понимаешь?
— Ладно, тата, ладно, — ответила Таня, чтоб быстрей закончить этот разговор. Ей было горько оттого, что она все еще обманывает отца и поэтому в родном доме иногда чувствует себя как чужая. Она знала: если бы она смогла все откровенно рассказать отцу, ей сразу стало бы легче, она сразу почувствовала бы себя дома. Мешала мачеха… Но и отец не доверяет ей? Ведь он сказал…
«Так, может, рассказать ему сейчас?» —
Обер-лейтенант Генрих Визенер вернулся из Гомеля, с совещания комендантов районов, в хорошем настроении. Его похвалили: у него в районе все тихо, в то время как в других районах десятки разнообразных диверсионных актов. Визенер понимал, что партизаны могут появиться и в его районе, раз они есть в соседних. Но он твердо верил, что сумеет очень быстро уничтожить их.
Визенер и слушать не хотел своих коллег, утверждавших, что приходится иметь дело не только с отдельными партизанскими группами, но и с целыми деревнями. Не верил он этому потому, что имел уже большой опыт комендантской службы в различных европейских странах. «Нет такого человека, который не отступил бы перед лицом смерти, — рассуждал он. — Сила решает все… Нужна только разумная оперативность. И нужно все доводить до конца».
В комендатуре он выслушал доклад дежурного офицера и сразу же отправился на квартиру — пообедать и отдохнуть.
Он с удовольствием принял холодную ванну, переоделся и сел за стол, уставленный бутылками и закусками. Он любил хорошо выпить и вкусно поесть — это была слабость обер-лейтенанта.
Он уже налил вина в высокий хрустальный бокал, плотоядно чмокнул губами, весело подмигнул ординарцу, но вдруг нахмурился. Ординарец застыл, испуганно вытянувшись. Визенер смотрел через окно на улицу: дежурный офицер, лейтенант Редер, почти бежал из комендатуры к дому коменданта.
Визенер отодвинул бокал и быстро поднялся, зло покусывая нижнюю губу. Он не любил этого молокососа, хваставшегося баронским происхождением. В его дежурство обязательно случались какие-нибудь неприятности. Вот и теперь снова неприятность и, по-видимому, значительная, иначе могли бы доложить по телефону. Визенер направился в кабинет, где его уже ждал Редер. По лицу офицера было видно, что он волнуется.
— Господин обер-лейтенант! Телеграмма со станции: сегодня в четырнадцать часов на тысяча сто шестьдесят втором километре взорван мост. Мост взорван в тот момент, когда по нему проходил эшелон с горючим. Сгорело восемнадцать цистерн…
Визенер склонился над картой района. У него нервно задергалась левая бровь.
Диверсии таких размеров не было еще ни в одном из районов. Он поднял голову и налитыми кровью глазами посмотрел на Редера. Хотелось ударить по испуганному холеному лицу дежурного офицера, но он только крикнул со злостью:
— Подготовить ваш взвод! Взвод пулеметчиков! Пять минут!..
Минут через семь три грузовика с солдатами и личный лимузин Генриха Визенера на бешеной скорости вылетели из города.
В дороге комендант постепенно успокоился и, поразмыслив, свалил всю вину на железнодорожную охрану. Вернулось притупившееся
— Никаких беспорядков! — сурово приказал он офицерам. — Только пообедать. Мы — саперный отряд по ремонту дорог… Даю один час…
Солдаты разошлись по деревне.
И через несколько минут задымили трубы, запахло жареным салом, закудахтали последние, остававшиеся еще в деревне куры.
Женщины забегали из хаты в хату, чтобы одолжить кое-какие припасы, посоветоваться тайком.
— Накорми ты их, хай их разорвет…
— Только бы не трогали они нас…
— Скорее бы уж уехали… Черт их принес до нас!
— Ведут себя они пока что тихо. Не будем уж становиться им поперек дороги…
Деревня в испуге насторожилась, когда пролетел слух, что тетка Христина отказалась кормить непрошеных гостей, поругалась с ними, плюнула на все их требования и, оставив их в избе, сама куда-то ушла. Но все обошлось благополучно. Три веселых немца посмеялись над сварливой «русише фрау» и начали хозяйничать сами: переловили кур, закололи последнего поросенка и натопили печь так, что жители стали опасаться нового несчастья — пожара.
К Маевским зашли два офицера. Один из них, немного говоривший по-русски, стал объяснять Пелагее, что им нужно.
Татьяна купала Виктора, когда соседка принесла весть о том, что в деревне появился немецкий отряд. У нее замерло сердце и подкосились ноги. Быстро вытерев мальчика, она положила его в люльку. Но ребенок почему-то расплакался. Растерявшись, Татьяна делала неумелые и беспомощные попытки успокоить его. Он не унимался и оглашал избу таким криком, что даже неизменно ласковая и предупредительная мачеха поморщилась и сказала с упреком:
— Ну, стихнет он у тебя когда-нибудь?
Татьяна проглотила горький комок слез и взяла Виктора на руки.
В этот момент в дом вошли немцы.
Татьяна прижала мальчика к груди и застыла возле окна, боясь повернуться, посмотреть в их сторону.
Она слышала их разговор с Пелагеей, потом услышала, как Пелагея выбежала из избы, и едва удержалась, чтобы не броситься за ней, — так страшно было ей оставаться одной с ними.
Она не видела их, но чувствовала их пристальные взгляды на своей спине.
«Зачем я так стою?» — подумала она и быстро отвернулась от окна.
Один молодой немец, совсем еще желторотый юнец, сидел у окна и смотрел на нее, другой, постарше, стоял и разглядывал фотографии на стене. Увидев ее лицо, тот, что сидел, многозначительно протянул:
— О-о! — и позвал: — Вилли!
Старший оторвался от фотографий и насмешливо поклонился ей.
Таня подумала: «Нужно притвориться придурковатой», сделала удивленное и очень испуганное лицо и, разинув рот, стала смотреть на них, моргая глазами. Лицо ее в эту минуту действительно было очень смешным и глупым, и это вызвало громкий смех молодого. Старший презрительно усмехнулся и, что-то сказав, направился к дверям. Таня проводила его глазами, а когда дверь закрылась за ним, снова перевела взгляд на молодого немца.