Глубокое течение
Шрифт:
Пелагея, не ждавшая такого ответа, застыла на месте с открытым ртом.
Визенер, выслушав своего переводчика, вскочил с места и уставился пьяными глазами на Маевского. Лицо его перекосилось от злобы. Несколько мгновений он ловил ртом воздух, как выброшенная из воды рыба, ни слова не в состоянии вымолвить. Наконец громким, визгливым голосом выкрикнул по-русски:
— Встать!
Маевский поднялся, не вынимая рук из карманов. Встала и Татьяна.
Визенер дрожащими руками рванул из кобуры парабеллум и сделал шаг по направлению к ним.
Маевский
Некоторое время они смотрели друг другу в глаза. Визенер держал оружие опущенным, и поэтому Карп не спешил, уверенный, что, прежде чем тот направит на них парабеллум, он успеет выпустить весь барабан. Визенер вдруг увидел перед глазами висевшую в воздухе и очень медленно приближающуюся к его виску маленькую пулю. Он пошатнулся, схватился рукой за край стола, на котором лежало то, что три часа тому назад было лейтенантом Редером, повернулся и увидел вытаращенный глаз убитого. Глаз этот смотрел на него с укором и злостью, как будто говорил: «Ты жив, обер-лейтенант… А меня подставил под пулю. Смотри, пуля эта приближается и к тебе…»
Визенера охватил страх, и он выскочил из комнаты, опрокинув стол. Часовые и переводчик бросились за ним.
Не оглядываясь, Визенер добежал до машины, остановился и посмотрел на дом. Оконные стекла были кроваво-красными от лучей заходящего солнца. А ему показалось, что на окнах — кровь и в окне во весь рост стоит Редер.
— Сжечь! — заскрежетал он зубами, показывая на дом.
— А тело лейтенанта, господин обер-лейтенант? — удивленно спросил один из солдат.
— Сжечь! Сжечь! — Он быстро скрылся в кабине машины и сам нажал на стартер.
В одно мгновение солдаты облили стены избы бензином и поднесли спичку. Пламя сразу поднялось до крыши. Солдаты открыли стрельбу из автоматов по окнам пылающей избы Маевских. Но хозяева ее в это время были уже в сарае и оттуда сквозь щель наблюдали за садом, намереваясь пробраться через сад к ручью и дальше — в лес.
Пелагея первая увидела пожар и дико закричала:
— Гори-и-им!
Карп со злостью толкнул жену и зажал ей рот ладонью.
— Молчи, дура! Пускай себе горит… Теперь и не то горит. Быстро в сад!
Уже за садом они услышали шум моторов и, оглянувшись, увидели, как все машины с солдатами на большой скорости выехали из деревни. Тогда они остановились и, дождавшись, пока на пожар сбежались люди, вернулись назад, к пылающей хате.
— Вы живы? Все? — обрадованно встретили их соседи.
— Ой, слава тебе господи, а то у меня душа не на месте была, — с облегчением вздохнула тетка Степанида и расцеловала Татьяну и Виктора.
— Дядька Карп, спасайте же добро-то! — крикнул кто-то из толпы.
Маевский махнул рукой.
Вечер был тихий, морозный. Ветра не было, и поэтому огонь перекинулся только на сарай в соседнем дворе. Но несколько мужчин влезли на крышу сарая и быстро погасили уже начавшую дымиться солому.
Изба Маевских догорала.
Пелагея
Татьяна сидела одна в саду, у амбара, прижав к груди заснувшего Витю. Она так устала от пережитых волнений, что не могла ни двигаться, ни говорить, ни даже думать. Ей хотелось только одного — спать. И, в сущности, она спала — с открытыми глазами, и очнулась только тогда, когда кто-то остановился возле нее. Татьяна встрепенулась и подняла голову. Перед ней стояла двоюродная сестра Люба, дочь тетки Христины. Любе шел семнадцатый год, но выглядела она старше: она была выше Татьяны, да, пожалуй, и сильнее ее.
Люба стояла без платка, в одной кофточке, расстегнутой на груди. Татьяна заметила это и ласково спросила:
— Ты что ж так выскочила? Горячая какая! Этак и простудиться недолго. Садись хоть под одеяло. Вот сюда.
Люба села рядом. Татьяна укрыла ее одеялом и притянула к себе.
— Ты что молчишь, Любка?
— Маму убили, — тихо сказала она чужим, охрипшим голосом.
Татьяна не сразу поняла значение этих слов и некстати спросила:
— Кто?
— Кто… Фашисты, — и, секунду помолчав, Люба добавила: — Из автомата… в грудь.
Холодные мурашки пробежали по спине Татьяны.
Она взглянула в лицо сестры, освещенное пламенем догорающей избы. Ни одна черточка не дрогнула в нем, оно было бледным и словно окаменевшим. Только какие-то новые, незнакомые складки легли у губ, и от этого лицо стало значительно старше. Глаза Любы были сухими и неподвижными. В них отражались отблески пожара.
Люба не плакала. Татьяна поняла, что она не плакала и раньше. Горе в несколько минут состарило эту шестнадцатилетнюю девушку.
Некоторое время они сидели молча, потом Люба задумчиво, будто самой себе, сказала:
— Я к партизанам пойду.
— Когда? Сейчас? — удивилась Татьяна.
— Нет, сейчас я не знаю, где они. Как только Женька придет еще раз.
Снова помолчали.
— А вы в нашу хату перейдете. Вам же негде теперь жить, — предложила ей Люба.
Подошел Карп — ему уже сказали про смерть Христины. Видимо, он искал Любу, чтобы утешить ее, но, увидев сухие глаза и окаменевшее лицо, растерялся и не нашелся, что сказать. Он остановился напротив девушек, и его тень упала на Любино лицо. Она подняла голову и посмотрела на дядю, словно не узнавая его. А потом чуть слышно прошептала:
— Маму убили, дядя.
— Я знаю, Любочка, знаю, — участливо ответил Карп и погладил влажные от холодной росы косы племянницы.
Ею ласковый голос и прикосновение руки вывели девушку из оцепенения. Люба почувствовала, что она не одинока, что у нее есть свои, родные люди, которым тоже тяжело и больно. И она в первый раз после смерти матери заплакала, заплакала горько, но теми спасительными слезами, после которых становится легче и к человеку возвращается ощущение жизни. Татьяна попробовала утешить Любу, но отец покачал головой: «Не надо».