Глубокое ущелье
Шрифт:
Подбежав к Орхану, он бросился на землю, рванул ногтями по лицу, оставив на щеках три глубоких кровавых следа. Он был весь в грязи с головы до ног, видно охотился на болоте. Сбив кулаками на шею красную тряпку, обматывавшую его башлык, Торос раскачивался из стороны в сторону.
— Что же это? Кто убийца? Ох, мой бей, лучше бы мне умереть! О аллах!..
— Не мужское это дело рыдать, точно баба, Торос-ага! Не дело показывать врагу наши слезы. Решат, что мы не в силах отомстить, потому и вопим!
— Месть! Месть! Да я порублю их баб и щенят всех до единого! Всю
Смуглый, невысокого роста, сухопарый Торос напоминал несправедливо обиженного ребенка.
Никого у него на свете не было. Однажды пересек он в одиночку болото, повстречал Демирджана и полюбил его, привязался. Привязанность эта не походила на обычную дружбу, на братскую, родительскую или сыновнюю любовь. Нигде до того не мог прижиться буйный Торос, а тут его словно подменили — стал уважителен, спокоен. Они удивительно подходили друг к другу, понимая один другого даже не с полуслова — чутьем. Та же мысль, то же желание захватывали их в равной степени и почти одновременно. Иногда они даже сами удивленно переглядывались, поражаясь такому совпадению.
Орхан вспомнил обо всем этом и горько усмехнулся. Торос, закрыв глаза, продолжал раскачиваться из стороны в сторону.
— Где твоя сабля?
Торос непонимающе посмотрел на Орхана.
— Сабля! Она была мне нужна, чтобы защищать Демирджана от подлых убийц, а теперь...
— Ошибаешься, Торос-ага! Она и теперь тебе понадобится. Мы пойдем по их следу в болото. Беги за своей саблей! А саблю покойного Демирджана принеси мне.
Торос тяжело поднялся. И вдруг стремительно направился к шатру.
Орхан с трудом увел Керима.
Конские следы привели их к границе с Караджахисаром. Одиннадцать человек прошли болото насквозь, почти не разговаривая, и были по пояс в грязи.
Далее следы спускались в пересохшее русло, считавшееся границей между уделами, и уходили по склону на земли Караджахисара. Орхан вышел вперед.
— Остановитесь!
— В чем дело? — удивился Маркос. Он не знал, что русло считается границей.
— Приказ моего деда, отец Маркос! Никто без дозволения не может перейти границу. Подождите здесь, а я пойду погляжу.
Кое-кто из пожилых крестьян сел на землю. Торос вздохнул и снова закачал головой, всхлипывая и размазывая слезы.
Орхан уверенно пересек русло, поднялся на холм и огляделся. Убедившись, что следы вели прямо в Караджахисар, вернулся назад.
Вечерело. Над болотом закурился туман. Поднялся легкий ветерок.
Орхан, положив ладонь на рукоять сабли, неторопливо, как опытный воин, распорядился:
— Мы прошли по следу наших кровников до земель Караджахисара... Теперь слово за Эртогрул-беем. Ступайте все по местам...
II
На Сёгют, где проводил зиму Эртогрул-бей, властитель удела Битинья, и который арабские писатели-путешественники называли Бельде-и-Сафсаф, а византийцы —
У большинства сёгютских хозяев трапеза состояла из одного хлеба, да и его редко было вдоволь.
Уже несколько лет в домах среднего достатка мясо ели раз в два-три месяца, а бедняки, и говорить нечего, видели его только в курбан-байрам. Скота мало — мало масла, сыра, даже йогурта и того стало не хватать. Затянувшийся мир довел женщин Сёгюта до отчаяния: нечего стало варить в очагах. Все чаще случались кражи овец и коз, а Кара Осман-бей, хоть и злился, не очень-то гонялся за ворами, ибо знал, в чем причина воровства. Иногда дервиши, потеряв терпение, выходили на охоту за одичавшими буйволами, бродившими без надзора в болоте.
Загнав и прикончив здоровенного быка, тут же разделывали, взваливали на спину и где-нибудь в укрытом от взглядов месте съедали все, не оставляя даже шкуры. Боясь, что во время таких облав они могут столкнуться с воинами Караджахисара или, того хуже, попасть под палки за то, что ослушались запрета Осман-бея, дервиши не приглядывались к тавру, и нередко страдало стадо самого бея.
И хоть каждый вечер в каждом доме Сёгюта горел очаг, но лишь для того, чтобы подогреть черствый хлеб. За счастье почитался суп из кислого снятого молока. Вот почему по вечерам даже голоса детей звучали приглушенно и невесело.
Молодухи и девушки столпились у источника Куюджак — его соорудили в лучшие времена правления Эртогрул-бея — и, позабыв о воде, слушали Аслыхан, дочь оружничего Каплана Чавуша, — она каждый день ходила помогать Хаиме-хатун, жене Эртогрул-бея.
— Нет, сестра! Ни столечко вот не видно, чтобы поправлялся. И что за дрянная болезнь такая, подагра! Бей наш как гора был, а теперь день ото дня худеет, как ребенок стал. Видели бы вы, как убивается наша Хаиме-хатун. Высохла вся от слез, что твой трут... Дать бы ему немножко масла или сметаны... Мяса совсем в рот не берет. Выпьет две-три ложки молока, несколько глотков тарханы — и все. И то если Осман-бей заставит... Из его рук.
— А что ж ему делать, коли желудок не принимает?
Аслыхан печально поглядела на молодую жену муллы Яхши.
— И правда, что делать? Болит все у него... Сядет — больно, на бок ляжет — больно, на спину, на живот — все больно. Ни сна, ни покоя. Миску с водой ко рту поднести не может. А все о пятничной молитве думает, сестрица... Сколько раз сегодня спросил: «Молитву сотворили? Осман мой из мечети не вернулся? Много было, там народу?»
А недавно знаете, что сказал: «Хоть бы разок в пятницу помолиться вместе с моими огузами, пусть бы тогда бог прибрал мою душу». Попробуй тут на месте Хаиме-хатун не заплакать?! Встать не может наш бей Эртогрул одними глазами пятничный намаз творит... Вот ты, жена муллы, скажи, как в Книге говорится: можно ли одними глазами намаз творить?