Глубокое ущелье
Шрифт:
Роста Осман-бей был среднего, но в плечах широк, мускулист. Длинные руки и ноги выдавали в нем всадника, воина по рождению.
Изломанные брови, нос горбинкой, квадратный подбородок говорили о силе, что способна удержать взятое, а мягкая улыбка, таившаяся в уголках резко очерченных губ, свидетельствовала о способности прощать, когда нужно, людские грехи. Высокая красная шапка чуть сдвинута на правую бровь. Витая чалма из грубой белой бязи обернута, как всегда, небрежно. Он был красив, говорил редко да метко и оттого без труда внушал доверие.
Эртогрул-бей с трудом сдержал стон. Приступ боли заставил его закрыть
— Властитель Караджахисара знает, что посягнуть на жизнь наших людей, угнать наших коней — значит восстать против Конийского султаната. Пустить свою стрелу — открытый вызов. По моему расчету, на такое дело он не должен был решиться сейчас. Дюндар Альп не упустит случая, чтобы подстрекнуть своих гази и дервишей на войну. Ты должен их остановить во что бы то ни стало. Нужно выиграть время.— Он остановился, тяжело дыша.— Сможешь ли ты устоять? Сам ведь столько лет держишь себя в узде, чтобы не ринуться в бой.— Спокойная улыбка Осман-бея обрадовала старика.— Ну что ж, молодец! Сейчас рана еще свежа, а вечером шум подымется. Беднягу Баджибей никто не остановит. Чтобы успокоить людей, есть одно средство — мягкость. Станут требовать: «Пойдем в ночной набег!» Этой ночью крепко держи в кулаке огузов, а завтра с утра садись в седло и скачи к его святейшеству шейху нашему Эдебали в Итбурун.
Осман быстро поднял голову, неуверенно сказал, останавливаясь на каждом слове:
— А надо ли? Я и так остановлю людей моего дяди Дюндара Альпа... Может, потом съезжу к Эдебали...
Эртогрул устал. Слова сына, словно ножом, пронзили его тело, но он улыбался. Старик знал, что Осман втайне от него просил за себя дочь шейха, получил отказ и потому не решается встретиться с ним лицом к лицу.
— Нельзя. Мы на трудном перевале. Непременно повидайся с ним сам, сделай, что он скажет. Если б в стране все шло по-прежнему, на нас не напали бы. Ступай, успокой народ! Бог тебе в помощь.
Он откинулся, закатил глаза и застыл неподвижно. Осман-бей знал, как коварна подагра, и с тревогой склонился над отцом. Эртогрул-бей с трудом открыл глаза, через силу улыбнулся и прошептал:
— Найди Акча Коджу!.. Сейчас же пришли ко мне.
— Баджибей!
При этом имени люди, окружавшие арбу, умолкли и расступились.
Едва передвигая ноги, Баджибей подошла, откинула покрывало. Хотела было припасть к телу сына, но удержалась и только немного покачнулась. Ее поразила нагота. Невидящим взглядом посмотрела на Керима, потом на армянина Тороса, словно требуя объяснений.
Все затаили дыхание, ожидая, что она скажет.
— Отчего он разделся на таком холоде? Почему убит в спину? — Ревнивое материнское предчувствие понемногу вывело ее из оцепенения.— Почему, спрашиваю?
Не дождавшись ответа, женщины завыли. Слово за слово складывали плач по Демирджану:
— Ой, Демирджан! Ой, Демирджан!
— Надежда матери своей, Демирджан!
— Гордость огузов в бою, опора бея в делах!
— Стальная рука, Демирджан!
— Соколиный глаз, львиное сердце!..
Баджибей выпрямилась и громовым голосом, от которого умолкали даже самые отчаянные храбрецы, оборвала плакальщиц.
— Замолчите!
В ярости махнула она рукой крестьянину-греку, державшему ярмо.
— Вези к мечети, слышишь?! — И, держась за арбу, пошла следом.
Керим украдкой взглянул на свою мать. Сумерки сгладили черты ее лица, стерли цвета одежд. Баджибей вдруг стала неузнаваема. Никогда не видел он ее такой сильной, величественной и в то же время такой слабой и жалкой. Он не мог понять, как устояла она на ногах, почему не упала, не зарыдала, и испытывал перед этим чудом невольный страх.
Когда арба подъехала к мечети, Баджибей рванулась вперед и криком остановила волов. Она забыла, что сама приказала везти тело к мечети, и решила вернуться на Барабанную площадь. Еще немного, и она оттолкнула бы возницу, схватилась бы за ярмо, повернула арбу обратно. Но неожиданно спохватилась и приказала Кериму:
— Отвези, передай мулле Яхши! Нигде не задерживайся, жди меня! И запомни, сегодня особый день, не похожий на другие!
Женщины снова заплакали. Она обернулась к ним и, прижав кулаки к груди, крикнула:
— Перестаньте скулить! Разыщите-ка лучше мужчин Эртогрулова удела, этих трусов, бросьте им под ноги сабли. Кулаками в спину вытолкайте на улицу. Пусть оторвут задницы от своих теплых очагов! Плюньте им в лицо!
Женщины с воплем разбежались.
Баджибей решительным шагом направилась к Барабанной площади. Сама того не замечая, она почти бежала, будто боялась не успеть. Площадь, где играли веселые свадьбы, созывались собрания ахи, где воины решали судьбу удела, была пуста. Рядом с помостом стоял покрытый чехлом огромный барабан из верблюжьей кожи, созывавший жителей Сёгюта.
Баджибей схватила колотушку и с отчаянием заколотила в барабан.
— Дан-дан-дан! Дан-дан!.. Дан-дан-дан! Дан-дан!..
Она высоко поднимала колотушку, привставала на цыпочки и изо всей силы била в глухо рокотавший барабан, нагоняя ужас на всю округу. Лишь выбившись из сил, Баджибей поняла, что отбивала сигнал боевой тревоги, а не собрания. Осторожно опустив на землю колотушку, сгорбилась, испуганно огляделась и виновато отошла в сторону. Но тут же выпрямилась. Смертная боль, терзавшая ее душу, вдруг обернулась страшным гневом, сначала против болезни, что изводила Эртогрул-бея,— из-за нее в уделе не на кого было положиться, а затем против сына Керима — будто он один был виноват в смерти Демирджана, в отчаянии, которое охватило ее. Сжав кулаки, она повернула к дому.
Керим не обратил внимания на сигнал барабана, не понял, отчего, схватив оружие, люди бегут по улицам.
Выполняя наказ матери, он шел домой. В сердце его ныла глубокая рана. Голова гудела. Губы повторяли последние слова учителя, муллы Яхши, он прошептал их у Керима над самым ухом:
«Единственный щит от меча смерти, сын мой,— терпение!.. Терпение... и смирение...»
Увидев людские тени у источника, Керим опустил голову. Хотел было свернуть, но свернуть было некуда. Керим не желал выслушивать утешения, говорить в ответ бессмысленные слова. Он прибавил шагу. Наглый мужской голос был незнаком. Голос женщины он знал, но лень было додумывать, кому он принадлежит.