Глухая Мята
Шрифт:
— Не волнуйся, Уля! — благодарно говорит он.
— Не гусарствуй! — просит она.
Ульяна долго и внимательно глядит на Обь, на ручейки, потом на небо, раздумывает, ищет приметы близкого весноводья. Она приметлива, знает Обь, и, когда снова обращается к мужу, ее лицо спокойно.
— Как у тебя дела-то, бригадир? — спрашивает она, ласково сжимая его пальцы.
— Ничего! Рубим понемногу!
Ульяна замедляет шаги… Григорий для нее — открытая книга, набранная крупным шрифтом. Ульяна читает ее легко. Стоило ответить ему на вопрос — «ничего!» — и при этом небрежно, мельком улыбнуться, как поняла она, что неважно идет дело у бригадира в Глухой Мяте. Прямо об этом Григорий никогда не скажет: упрям он, настойчив и — уж она-то знает! — самолюбив. Странно уживаются в нем мальчишество, житейская
— Успеете до навигации вырубить Глухую Мяту? — прямо спрашивает она.
Знает Ульяна, что на такой вопрос он ответит правду, но все-такн искоса следит за его лицом. Он на миг сжимает губы, вскидывает левую бровь — она у него подвижная, живая, — думает немного и отвечает:
— Думаю, что не успеем!
Ну вот — она не ошиблась! Ульяна шагает медленно, опустив голову, смотрит на носки аккуратных, начищенных хромовых сапог, плотно облегающих полноватую ногу. Говорит раздумчиво:
— Знаешь, Гриша, самое правильное — вести себя спокойно, командовать как можно меньше, а больше советоваться с людьми. Понятно — опыта ты не имеешь… А с Федором, по-моему, просто! Он неплохой парень! Я их семью знаю! Недавно у старшей сестры Федора роды принимала — отличный мужик родился! Хорошая семья! Я бы на твоем месте с Федором по-дружески обращалась, он на ласку отзывчивый. Попробуй, Гриша! Скажи ему, что племянник хорошо развивается, пять пятьсот тянет.
Ульяна говорит рассудительно, веско и по-прежнему смотрит на носки сапог, бережливо перешагивает через небольшие лужицы, а те, что побольше, обходит стороной, и вместе с ней, связанный переплетенными руками, шагает Григорий. Ему вспоминается, что вот так же рассудительно говорил директор Сутурмин, и говорил почти то же самое, что Ульяна.
— Народ в Глухой Мяте неплохой! Георгий Раков, Никита Федорович, Петя Удочкин… А главное, Гриша, нужно заработать авторитет! Это основное… Да ты и сам знаешь! — вдруг весело встряхивает головой она и замолкает.
Умный человек Ульяна. Понимает она, сердцем улавливает, что достаточно нравоучений, что нельзя переборщать, и разговор завершает шуткой.
— Ученого учить — только портить! — смеется она и без перехода спрашивает: — Как там Дарьюшка живет?
— Стряпает! Замечательно нас кормит Дарья!
— Милая женщина! — ласково произносит Ульяна. — Люблю я ее! Как она делает? — Ульяна останавливается, снимает пальцы с пальцев мужа и неизъяснимо прелестным, девичьим движением прижимает руки к груди. Глаза ее широко открываются, губы по-Дарьиному округляются — изумленно и мило. И Ульяна восклицает Дарьиным голосом: — Ой, мамочки, хорошие мои!
Григорий любуется женой, радостно смеется: Ульяна сейчас удивительно похожа на Дарью.
— Ты не давай Дарью в обиду, Гриша! Ей нужно жизнь начинать сначала. Замуж ей надо!
Ульяна замолкает, но внезапно наклоняется к нему и, поджав губы, жалуется:
— А я старею, Гриша!
— Ты с чего это?
— А вот с чего! — певуче отвечает она и, притянув к себе его руку, чтобы нагнулся, шепчет на ухо: — Женить начинаю! Примета старости!
Хитра, ох хитра жена бригадира Семенова Ульяна! Не хочет она, чтобы молодой муж сам заметил гусиные лапки на ее висках, не хочет, чтобы первым сказал ей о седой пряди волос, и поэтому сама напоминает ему время от времени о своем возрасте. Готовит исподволь мужа к тяжелому для нее известию — стара ты, Ульяна, много старше своего Гриши!
— Женить начинаю! — шепчет Ульяна, щекоча его ухо теплым дыханием, и он чувствует плечом прикосновение ее высокой, налитой здоровьем груди. Воровато оглянувшись на Валерку, Гриша жадно обнимает жену, прижимает к себе. Она подается вперед и тоже следит одним глазом за Валеркой, но прижимается к нему крепко, нежно, чуть вздрогнув в широких бедрах, точно по ним прокатывается волна.
— Идти надо!
Она еле слышно отзывается:
— Скоро уж вернешься!
Берег Оби делается положе, кустарник редеет. Они идут отдельно, молча. Валерка бежит впереди. С обского берега дорога поворачивает направо, петлянув по взгорку, забирается в кедрач. По колеям дороги, пробитым тракторными гусеницами, бегут мутные потоки, журча, рвутся к Оби.
Верхушки сосен облиты голубым сиянием. Тайга истекает туманом — прозрачным, тонким; она словно дымит им.
— Поворот! — останавливается Григорий.
— Валерий! — зовет Ульяна.
Мальчик подбегает.
— Ну, сынок! — сгибается Григорий, и Валерка кидается к нему, подпрыгнув, повисает на шее, пелует в небритую щеку.
— Ты колючий, папа! Возвращайся скорее!
Ульяна исподлобья смотрит на них, нетерпеливо переступает с ноги на ногу, а когда раскрасневшийся сын отрывается от Григория, берет его за полы телогрейки, раздельно говорит:
— Береги себя! Пойдешь через реки, выруби шест. Нож есть?
— Да!
— Не забудь вырубить шест… Ну, будь счастлив! — Она нежно, легко целует его.
Он уходит, поднимается на пригорок, весь облитый солнцем, отсветами голубых луж.
— Будь счастлив, Гриша! — машет рукой Ульяна.
Он уходит, а они стоят долго, и она что-то шепчет про себя. Только Ульяна знает, чего стоило ей спокойствие, деланное равнодушие к тому, что муж возвращается в Глухую Мяту по раскисшей, готовой тронуться на север Оби. Остаться хотя бы до вечера, выждать, когда подморозит дорогу, не решилась предложить Ульяна — знала, что не согласится Григорий. А она никогда не настаивала на своем в тех случаях, когда была уверена, что он не послушается ее. Она берегла случаи, когда могла поставить на своем. Боялась Ульяна, что хоть единожды в жизни Григорий поступит вопреки ее желанию. Кто знает, будет ли это последний раз?
2
Свертывая в кедрачи, Григорий несет на спине беспокоящийся, напряженный взгляд Ульяны, ему хочется обернуться еще раз, и он оборачивается, но уже не видит ни жены, ни сына.
«Молодец Уля! — ласково думает он о жене. — Не задерживала меня!» Его переполняет чувство нежности, любви, признательности к ней…
Темная гулкость кедрача звенит капелью. Стволы деревьев потемнели от влаги, ветки, тяжело распластавшись, тянется к земле. Тайга на мелкие лоскутки изрезана солнечными тенями и от этого стала цветастой, как ситцевое платье деревенской плясуньи, вышедшей в круг.
Мысли текут хорошие, плавные, покойные. Шагается легко, хотя пошли вторые сутки, как Григорий в пути, хотя позади шестьдесят километров и бессонная ночь…
Разговор с директором Сутурминым получился коротким, совсем не таким, каким представлял его Григорий там, в Глухой Мяте. Он раньше думал, что расскажет директору о своих отношениях с лесозаготовителями, поделится с ним тревогами, но случилось не так. Как только вошел Григорий в кабинет, увидел лакированную мебель, ковровую дорожку, фикусы в кадках, несколько телефонов на столе и самого Сутурмина, громко разговаривающего по селектору, так показалось ему, что дела Глухой Мяты стали мелкими, незначительными. Что было Сутурмину — руководителю огромного предприятия, которое занимало площадь небольшой европейской страны, — до того, что Федор Титов не выбирает тонкомерные хлысты, а Михаил Силантьев норовит пиловочник выдать за судострой. Все это показалось ненужным, мелким в просторном кабинете, где людей интересовало только одно — будет спасен сосняк от шелкопряда или не будет? Все остальное, по мнению Григория, не могло интересовать человека, разговаривающего по селектору. Поэтому он решил твердо — о мелочах не говорить, а только о главном. Но и главное-то тоже приобретало категорический смысл — да или нет?