Глухая Мята
Шрифт:
— Ой, мамочки мои! — замирает Дарья от восторга, но Федор строго прикрикивает на нее, стремглав бросается к следующему бревну. Он юркий, подвижный, как ртуть, ои мастер штабелевать бревна, не зря Никита Федорович говорил о нем: «Не человек, а обезьяна — вот до чего цепкий!»
— Давай, давай! — издает он воинственный клич и, как на приступ неприятельской крепости, бросается на бревна — катит их, тащит волоком, повертывает и крутит, толкает ногой, руками, ловко цепляет железным рычагом, надавливает спиной, поворачиваясь ужом, — и бревна, как живые,
— Давай, давай!
Федор вихрем носится вдоль покотов, краешком глаза примечает, как работают Виктор и Борис; выждав момент, одновременно с ними берет с эстакады бревно. Он наполовину опережает их, укладывает, лётом возвращается за другим, а в это время парни еще только катят свое.
«Слабаки!» — торжествует Федор.
Поют, гремят бревна.
— Ой, Феденька, уморилась! — роняет руки Дарья и счастливо вздыхает. — Нет моей моченьки больше!
Дарья счастлива, что весело идет работа, что Федор стал на штабелевку, что крепко и пьяно пахнет весной. «Вот дура! — ругает себя она. — И как это я могла подумать — случится плохое! Все будет хорошо!»
— Ой, я передохну немного!
— Отдохни! — снисходительно в то же время ласково отвечает Федор, и его опять подхватывает вихрь. Оставшись один, Федор ощущает восторг силы, не растраченную за день энергию. Движения слаженны, четки, почти неосознанны, и каждая клеточка тела, каждый мускул наливаются радостью труда. Он и вправду похож на маленькую цепкую обезьяну — руки длинные, ноги кривоватые, лицо подвижное, густо заросшее волосами, а в плечах широк, а в груди — барабаном. Он не бегает, а капелькой ртути катается возле покотов. В груди Федора звучит мотив любимой песни: «Дан приказ: ему — на запад…»
Гремит лесосека…
На эстакаду, завывая, поднимается трактор. Раков выходит из кабины, идет к месту штабелевки, остановившись на краю эстакады, долго, оценивающе глядит на работу Титова.
— Молодец, Федор! Я знал, что ты не уйдешь! — говорит он.
И сразу же прерывается мокрое постукивание бревен — Федор бросает работу, заталкивает рукавицы за пояс, одним прыжком запрыгивает на штабель и пропадает в темноте.
— Ну и баламут! — оторопело восклицает Раков.
— Ой, зачем же ты его так! — жалобно говорит Дарья.
— Что — «так»?
— Обидел!
— Чем это? — надменно отзывается тракторист. — Я к нему по-дружески…
— Ой, не понимаешь ты… Что Федя, хуже других? Вот он и обиделся…
За Дарьиной спиной — тишина. Лесозаготовители бросили работу, повернулись к Ракову, и на их лицах — осуждение. Никита Федорович недовольно вздергивает бороду.
— Ты, парень, думай, как говорится, прежде чем высказываться! Вот почто обидел человека?
— Тьфу! — плюет Раков. — Один черт знает, как с вами обращаться! Разбирайтесь сами. — И уходит к трактору.
— Перекурим
Лесозаготовители сжимаются в центре освещенного пространства — недалеко от будки передвижной электростанции. Шесть человек садятся в тесный кружок, и только Дарья и Удочкин отсаживаются в сторонку, в тень. Михаил Силантьев сначала хочет сесть к ним, но садится напротив.
— Устала? — шепотом спрашивает Петр.
— Немного! — отвечает Дарья застоявшимся, хрипловатым голосом. Она наполовину в свете лампочки, Петру видны колени под темной юбкой, руки, лежащие на них, да кончик сапога. Остальное скрывается в темноте, и от этого кажется, что Дарья говорит издалека.
— Через час пошабашим! — успокаивает ее Петр, но Дарья еще глубже уходит в тень. Стараясь разглядеть ее лицо, Удочкин тоже ныряет в тьму, и Михаил Силантьев, не спускающий с них глаз, видит только блестящую точку начищенного Дарьиного сапога. Силантьев держит в неподвижной руке самокрутку, забывает о ней и внезапно ошалело дергает пальцами — самокрутка догорела до руки. Ему не слышны голоса Петра и Дарьи, и поэтому чудится, что в этот самый момент Удочкин наклонился к женщине, прижался к ее губам. Вот почему ни слова, ни звука не издают они.
«Не может быть, при людях постесняются!» — успокаивает себя Михаил, но не выдерживает: поднимается, идет в тень, где скрываются Петр и Дарья.
— Слушай, Петр, посмотри-ка мою пилу, — просит он Удочкина. — Не пойму, что с ней!
Петр послушно идет за Силантьевым, поднимает небрежно брошенную им пилу, щелкает выключателем — пила злобно воет. Сразу же высовывается из электростанции Изюмин.
— Что с пилой? — кричит он.
— Ничего! — поспешно отвечает Силантьев. — Сами разберемся!
Механик скрывается. Пила воет в руках Петра, он прижимает пильную цепь к стволу, сильно и плавно надавливает, погружает в пропил круговыми движениями. Она всасывается в дерево, как в воду: глухо стукотнув по настилу, отваливается кряж. Приблизив к глазам пилу, Петр осматривает ее — внимательно, подробно. Михаил Силантьев стоит рядом и терпеливо ждет.
— В порядке! Не знаю, что тебе причудилось!
— А ведь заедала! — говорит Михаил, оглядывается на эстакаду и внезапно хватает Удочкина за руку, тянет к себе, шепчет на ухо: — Я не из-за пилы… Отойдем в сторонку, поговорить надо!
Они спускаются с эстакады, проходят вдоль штабелей, завертывают за них, останавливаются в том месте, где сидели Петр и Дарья, утопая в сине-розовом отсвете снега. Шепот, торопливые, крадущиеся движения Силантьева, его согнутая фигура наполнены таинственностью, тревогой; он похож на заговорщика, и Петр тоже сгибается, крадется вдоль бревен. Необычным приключением, книжным веет на Петра. Живое воображение парня представляет, что Михаил отроет ему Тайну, расскажет потрясающее… Удочкин крадется за Силантьевым, подражая кому-то: то ли в кино видел, то ли читал, — руки в карманах, голова втянута в плечи, подбородок выставлен.