Глухая рамень
Шрифт:
— Послезавтра суд Староверову. Придешь? — спросил Вершинин между прочим.
— Конечно, конечно. Тем более что со мной в Ольховке случилась небольшая историйка. Если хочешь, расскажу… только по секрету, — предупредил Сотин и, получив от Петра Николаевича заверение, начал рассказывать о встрече у полыньи, не упуская ни одной подробности.
Вершинин слушал сначала лениво и неохотно, но потом — уже с большим вниманием.
— Черт возьми, ведь это же настоящее покушение! — молвил он, изумленно глядя в лицо Сотину, который стоял у порога и улыбался. — Почему же «по секрету»? —
— Потому что… я не хочу усугублять наказание. У них у обоих дети.
— Это что, игра в великодушие?
— Никакой игры. Я дал им обещание серьезно.
— …В опасный для тебя момент?
— Нет, как раз после.
— Не понимаю, — развел руками Петр Николаевич.
К станции подходил пассажирский: сильно задребезжали окна и дрогнули стены избы. Сотин уходил от Вершинина с чувством большой досады и отчуждения.
В щель непритворенной двери лезло кудрявое облако стужи. Параня, сразу заметив это, стукнула себя по бедрам:
— Вот люди-то! Не жалеют чужого тепла, да и только. — Она уцепилась одной рукой за скобу, другою уперлась в косяк и прихлопнула дверь изо всей силы. Потом обратилась к Вершинину: — Петр Николаич…
— Что?..
— А разве дети суду помеха?.. На мой разум так: дети детям рознь. Ежели такие, как у нас вон по лесному складу шатаются, басурманят всяко, добрым людям проходу не дают — такие не помеха. Нет им прощенья, нет никакой жалости! А Ефрем Герасимыч, ба-атюшки, какой… на него двое с палкой, а он — «по секрету». — И старуха, перекосив рот и сощурившись, тоненько захихикала. — Зуб за зуб, око за око — святой закон, вот она, правда-матушка человеченская… А он… экой чудак, экой мякиш!.. Так ведь его и укокошить могут. Правду ли я говорю?.. Жить на вольном свете надо, ой-ой, умеючи.
— Конечно, правда. Жизнь — как палка о двух концах: за один поймаешь, а другим она тебя по голове стукнет. Брать ее — так уж брать за оба конца… Ты все-таки насчет этого не болтай.
— Да мне что… Моя хата с краю… Не меня палкой-то, а его… Как хочет.
Старуха принесла из сеней новый березовый веничек, смочила водой и принялась подметать пол:
— У стола-то твоего дай подмету хорошенько.
— Ведь мела нынче?
— Ну-к что. Почище — получше…
С особым старанием вымела она под ногами Вершинина, под столом, смахнула тряпочкой с книг пыль, сдула со стола рассыпанный табачный пепел, в углах сняла паутину.
Покоренный таким усердием, лесовод невольно подумал: «Все-таки она заботливая».
Выгоняя пса из-под лавки, чтобы подмести и там, Параня ласково обозвала его теленком, потом сполоснула чашку, из которой лакал он, и даже вытерла ее своим фартуком. И думала: может быть, Петр Николаевич не покинет ее, хотя и переедет в щитковый дом: пригласит пол помыть, белье постирать, воды принести, постряпать чего доведется, а то и в прислуги возьмет, если Арише будет нужда в ней; а нужда в простом человеке у образованных людей всегда есть.
Ей почему-то верилось, что Ариша скоро уйдет от мужа.
Буран вытянулся, зевнул и, заурчав, сунулся носом в притвор двери. Параня хотела выпустить его на волю, но дверь отворилась сама, и Параня изумленно ахнула, — перед
Вершинин оглянулся, вскочил с кресла и с радостным криком рванулся навстречу:
— Юлька!.. Гостья долгожданная!.. Москвичка!..
Они крепко обнялись у порога.
Глава III
Брат с сестрою
Параня и сама, пожалуй, не знала, почему с первого же дня Юлька начала мешать, как лишний и даже опасный для нее человек. Конечно, не потому, что к молодой и свежей девушке старуха инстинктивно чувствует неприязнь и зависть, не потому, что она вмешивается в домашние дела и, сама заботясь о сытном обеде для брата, отстраняет Параню от печки; все делает быстро и с шумом, а старуха уже давно привыкла к тишине и домашнему покою.
И была еще другая причина: с появлением Юльки стало Паране думаться, что именно теперь и наступит в жизни ее перемена к худшему, чего смертельно боялась. Недаром же к ее теплому, уютному гнездышку, которое она устраивала много лет, не жалея сил, комсомолка питает явное пренебрежение и ненависть. Эти чувства прорываются в молчаливом Юлькином взгляде, в звонких, почти крикливых словах, сказанных будто бы с добродушной простотой и сердечностью. В каждом ее движении Паране чудится, что Юлька торопит брата уйти отсюда скорее и навсегда, чтобы никогда не вспомнить об этом.
Вечером, в день приезда, заглянула Лукерья посмотреть на московскую гостью, но не застала… Паранино горе она поняла вполне и по-дружески строго принялась утешать ее:
— Счастью не верь, голубушка, а беды не пужайся. Все будет, как скажет царица небесная. Пускай квартирант уезжает, по миру с сумой не пойдешь: своя у тебя избушка, хлебца земля уродит, а в остальные дни, пока он не уехал от тебя в щитовидный дом — не зевай. Учись у курочки: шаркай да подбирай что можно. — И Лукерья, засмеявшись, стукнула ее по сухой коленке. — Не тужи, родимушка, поскрипим еще во славу божию. На миру живем, не в пустыне.
Эта житейская мудрость окрылила сердце, и минуту спустя Параня поведала своей подружке по секрету, что было у Ариши с Вершининым, кстати вспомнила и Наталку с Ванюшкой, которые живут не венчаны, «не стыдясь людей». Потом уж обе взялись за сборщицу сучьев Палашку и Проньку Жигана, — было о чем поговорить им нынче…
Какими-то неисповедимыми путями слух быстро дошел до старух: будто бы Пронька в день своих именин проспал у Палашки до свету, а утром, когда протрезвившийся Никодим увидал парня в постели и полез на него, полусонного, с кулаками, Пронька чуть не избил его.
Полотном железной дороги брат с сестрой ушли далеко от Вьяса. Падал крупный и редкий снег, во тьме маячила одинокая будка. После шумных, громыхающих улиц Москвы, залитой по ночам электрическим светом, Юле казались эти места необыкновенно тихими, безлюдными и глухими. Петр вел сестру под руку и выспрашивал: как живет она, какие планы «сочиняет на будущее»?.. Они говорили, как близкие друзья, как родные, рано оставшиеся вдвоем после смерти родителей и нашедшие свою дорогу в жизни…