Глухая рамень
Шрифт:
— Пошел к черту! — рванулся с места Платон. — Аглицкий петух! Ты драку любишь, а я — работать хочу… У меня семья, дети, двор без столбов и плетень в проулке… Десятку-две пошлешь туда — как в прорву!.. Все купи, все достань, сам припаси себе жранину… Уж сколь годов топором в делянке машу, а до сей поры беднее меня во всем Омутнинском полесье нету. Вот и пили где хошь — в бригаде али в артели… Карты, как ни верти, — одни шестерки попадают!
— А ты под туза сними, — ехидно посоветовал Пронька.
— Хорошо тебе «снимать», ежели ты картежник отчаянный, а я — не игрок сроду… О лошади думаю, плант в голове держу, а все топчусь
За всю зиму случилось впервые, что так длинно и горячо ораторствовал Платон, испуганный и в чем-то уличенный, совсем не замечая, как Жиган, сидя на бревнах и кутаясь в дыму папиросы, посматривал на него издали прищуренными, догадавшимися глазами…
— Тузы, они заместо счастья, — с заминкой на этот, раз прибавил Пронька. — Один туз хорошо, а два еще лучше. А уж если четыре, то все желания непременно сбудутся…
Однако было ему не до шуток: у самого-то вываливался из рук последний козырь: Платон от него уходил, оставались с ним только Палашка да безусый пустой Самоквасов Микишка, не имевший в артели своего голоса. Пронькина карта оказалась битой: проиграл все — и артель, и чин бригадира… Горбатов знает только Сорокина да Семку Коробова, а другие таланты не ценит… Ну что ж, придется пока в бригаде пилить, покориться Коробову на первое время, а там… идти своей дорогой. Ведь Пронька во много раз умнее Коробова, вдвое моложе, расторопнее впятеро, и поэтому под началом у Семки никогда не будет, разве только для виду, и то на первое время…
«Ладно, придет срок — за обиду сквитаемся… И этот тоже, ученый спец, беспартийная размазня: болтать болтал у себя дома, а здесь не поддержал. Боится, что ли? Когда-нибудь с ним еще встретимся. А Платону „тузы“ припомню…» — Так думал Пронька, когда, положив на плечо топор, уходил из делянки — одинокий, озлобленный, неусмиренный, с большими, пока неясными планами в голове…
Спускались сумерки. В лесу было поразительно тихо. Лесорубы шли по дороге молча, а впереди них мчался Тибет, унося глубокие санки.
— А Жиган — вредный, опасный тип, — сказал Горбатов Вершинину. — Надо поговорить с ним с глазу на глаз и перевести в другую бригаду… к Рогожину… тот построже.
После продолжительной паузы лесовод таинственно припал к уху секретаря:
— Сегодня передаю в твои руки Спиридона Шейкина, — прошептал он с некоторой торжественностью. — Он — бывший купец, лесопромышленник.
— Ты знал разве?
— Недавно услыхал, — увернулся Вершинин. — Так, стороной слышал… и решил вам сказать, чтобы приняли необходимые меры.
— Он приходил ко мне… признался сам, и меры уже приняты: оставлен на той же работе.
Лесовод недовольно замолчал, поджав тонкие губы.
Глава VI
Клятва русскому лесу
Ефрем Герасимыч Сотин кончал Лесной институт уже женатым человеком. Из-за небольшой стипендии приходилось перебиваться уроками — удел большинства студентов. Однако обстоятельства сложились так: девятнадцатилетняя девушка, дочь паровозного машиниста, которую он готовил, стала потом его женой.
Сотин поселился у тестя; в семье был добрый мир, и Сотин последний год перед окончанием института
Пассажирский поезд подошел к станции утром, когда весеннее солнце — молодое, радостное — неистощимым потоком света поливало землю, одетую первой зеленью. Ефрем Герасимыч, выйдя из классного вагона, пошел к машинисту еще раз проститься и поговорить напоследок. Тот спустился к нему с высокой паровозной лесенки и, обтирая мазутные руки пучком пакли, осведомился шутливо:
— Ну, как? Жалоб на машиниста нет, товарищ пассажир?
— Спасибо, отец… всё в порядке — ни аварии, ни запоздания. Может, довезешь до Омутной?
— С удовольствием бы, да паровоз мой туда не ходит: там другая дорога…
В Медо-Яровку Сотин приехал вскоре после троицы. Тихое сельцо, маленькая контора в деревенской избе, обилие хвойных лесов, подходивших вплотную к усадам, — все пришлось ему по душе.
Четыре месяца практики пролетели незаметно, — он успел написать жене всего-навсего два письма: в первом длинно и восторженно расписывал своей приезд и начало работы, а во втором кратко сообщал о скором возвращении. Время летело. Каждый день был забит до отказа работой. Вечера, пропитанные теплой смолой, пряным запахом трав, цветов и можжевельника, заставали его в лесу.
Избирая себе специальность лесовода отнюдь не по внезапно возникшему влечению, он здесь убедился окончательно, что нашел свою родную стихию, нашел самого себя, с величайшим удовлетворением осознав, что встал на свою дорогу. Эти нехоженые Омутнинские леса были для него частицей родины, которой он начинал служить, неся перед ней определенную ответственность, и не было никакого желания сидеть в московской лесной конторе, как называл он трест.
В город вернулся поздоровевшим, загорелым, необыкновенно подвижным и точно наэлектризованным. В анфиладах лесного треста ему стало душно. От этой духоты, пестрого многолюдья, бесконечного потока бумаг, от несмолкаемого даже по ночам грохота городского движения его потянуло опять в лес… А тут, по счастью, Медо-Яровка известила его о вакансии, жена согласилась ехать, — таким образом, ничто не привязывало к городу, и Сотин, наскоро собрав пожитки, укатил с семьей в знакомые места.
Прощаясь на вокзале с товарищами по институту, он не испытывал горечи расставания, не пожалел и свою комнатушку, которую называл в шутку полустанком, где не задерживаются дальнего следования поезда. На подножке вагона он стоял, махая кепкой, подставив лицо упругому ветру, и еще раз мысленно произнес клятву на верность русскому лесу, с которым начиналась дружба навек…
В леспромхозе оказались всё те же люди, те же дела: старенький директор некоторые из его начинаний еще не успел довести до конца. В отчетах и сметах стояли знакомые цифры, выведенные самим Сотиным месяц тому назад, — словно он вернулся из кратковременной командировки. Старик встретил своего молодого знакомца радушно, как сына, и с первого же дня дал ему полную волю. Кстати сказать, старина собирался уйти на пенсию.