Глухая рамень
Шрифт:
Первым выступил Сажин:
— Все это гоже… я так и знал. А только с этим… как его… с переходом на бригадное положение не насидимся ли без хлеба?
Коробов Семен быстро соскочил с бревен:
— Как это так? Да неужели я или другой кто в бригаде меньше заработает, нежели в артели? Не может этого быть. Ты, Платон, не расстраивайся. А касательно насчет работы — работа будет. Теперь у нас браку много, ассортимент даем не такой, какой требуется, и все — вразброд, кому как вздумается, а в бригаде все по линейке пойдет… Вы с Пронькой второй день одни бревна режете. Бревно кривое — на тюльку
Сразу в несколько голосов загудело собрание, но не трудно было понять, кто какое отстаивал мнение.
— Рано в бригаду-то, — опять пробасил Платон, — не дорос человек до социализмы этой. Рано! Пущай молодежь попробует, а мы поглядим, полюбуемся.
Низенький Пронька замигал белыми ресницами и покосился на Платона. Он не мог удержаться от едкого словца даже в такой решительный момент, но сказал добродушно, как бы щадя Платоново самолюбие:
— Ты, верно, не дорос, Платон, и большое нас берет сомнение — дорастешь ли когда. С таким «билетом», как у тебя, в социализм не пускает контрольная, у двери с метлой комиссия. Жди пригласительного билета.
Покатился дружный смех, заглушая кроткое протестующее мычание Платона. Все же Платон понял, что Пронька шутит и что это нисколько не мешает им вести общую линию, о которой был уговор в землянке у Никодима…
Пронька продолжал:
— Ну, давайте так решать… Коробов говорит, что браку много, что лес портим, режем на бревна. Ладно… А по моему мнению, браку нет: рабочему классу бревна нужны? Нужны… Везде стройка идет — пятилетка в четыре года. И как же ей нейти, коли социализму дверь открыли? Столовую, два барака, баню сгрохали, и еще бараки строятся — бревен только давай. Одному Автострою пригони тыщу вагонов — все возьмет!
— Да чудак ты, — принялся убеждать его Горбатов. — Бревно кривое и сучковатое идет как третий сорт, а шпала из такого же бревна идет первым и вторым сортом. Они леспромхозу выгоднее. А потом, мы не можем заготовлять одни строевые бревна, и шпала нужна, и тюлька нужна, и рудстройка. У нас задание, а вы душите одними бревнами. Так нельзя.
Сажин хитро прищурился и, чуточку помедлив, пока затихнут, сказал:
— И нас, и всех городских рабочих домами надо ублаготворить, потому по самому и пилим больше бревна, а не тюльку.
— Верно, — поддержал его безусый юнец Микишка — сын Самоквасова.
Сорокин протянул вперед руку, будто поймать хотел завравшегося Сажина:
— А что допрежь говорил?.. Ты говорил, что резать тюльку тебе невыгодно, что на целом бревне заработаешь больше… не так, скажешь, а?.. А теперь — за рабочих?
Уличенный во лжи, Платон рассердился и встал во весь свой огромный рост.
— Не треплись, Сорока, хвость прищемишь, — ответил он Пронькиными словами. — Знамо дело, невыгодно. На лошадь работаю. Она стоит пятьсот целковых, как одна копеечка.
Слово попросил белобровый Пронька. Его голос зазвучал предупреждающе и властно:
— Дело не только в этом. Надо, братцы,
— В бутылку загонит, — подхватил Платон.
Гринька Дроздов вскочил как ужаленный:
— Молчи, подпевало!
— Не затыкай глотку, заноза!
— В бригаду!
— По-старому! — раздался капризный, осипший Палашкин голос. — Нас большинство. Прокофия бригадиром: он всех умнее.
Кругом засмеялись:
— Ай да Палагея Никодимишна! Подмахнула, да мимо. Вот умница-то!
Шейкин молча сидел на бревне и, разматывая кисет с махоркой, держал папиросную бумажку губами, не обнаруживая никакого желания вступать в спор. И только расплылось в улыбке его плоское лицо, когда Палашка ввязалась так некстати. Лесовод украдкой наблюдал за ним с острым любопытством. Предоставляя ему слово, Вершинин определенно хитрил.
— Я всяко думал, и так и эдак, — сказал Шейкин рассудительно. — А теперь скажу окончательно: пора в бригаду и нам… Тем больше, что в Красном Бору и в Кудёме бригады уже работают, и недовольства нет. А бригадиром, кроме Семена Коробова, выбирать некого. Я кончил. А Платон и Пронька должны понять и от народа не откалываться.
«Так… Теперь ты мне больше не нужен», — подумал о нем Вершинин.
Пронька не ждал этого от Шейкина — пригнулся даже, точно над головой у него пролетел камень, потом беспокойно завозился на месте и, глядя на Шейкина так, что оставались одни узенькие темные щелки, сказал с видимым примирением:
— В таком случае — мое дело сторона… Я работать всяко сумею. В хвосте у прочих плестись не буду.
— А что касается меня, — начал Коробов, поняв нечистую игру Проньки, — я в бригадиры не лезу. Должность эта новая, большая. Глядите, гражданы: может, есть получше меня. Будет другой кто — конфуза мне нет, а ежели меня выберете, почет приму с благодарностью.
Поглядели, поискали, но лучшего не оказалось — и Коробов Семен стал бригадиром… А ведь Сажин Платон по деревне сосед ему, здесь в одном бараке живут, делали до сих пор одно общее дело, — а вот для себя незаметно Платон пошел против… Уж не дружба ли с Пронькой виной тому?.. А кто этот Пронька? Пришлый, чужой человек, совсем незнакомый; от своих деревенских отшиб Платона, как овцу от стада, в беде Ванюшки Сорокина соучастником сделал. И Платон впервые почувствовал свою отрешенность, свою вину перед Коробовым, и еще больнее стало, когда Горбатов по-приятельски улыбнулся Семену.
— Алексей Иваныч! — вдруг взмолился Платон. — И я в бригаду. Одному оставаться не резон мне.
Пронька что-то писал на снегу пальцем и, не глядя на людей, сквозь зубы цедил:
— Сажин может распоряжаться собой по своему образу и подобию, как создал его господь бог в прошлое столетие… Никто ему рук не связал, напрасно он тут разоряется. Все равно в бригаде пилить не будет, отступится: кто ж его не знает?! Только и норовит, где выгоднее… Накопил, наверно, с тыщу рублев да в деревню послал, а все мало…