Глухомань. Отрицание отрицания

Васильев Борис Львович

— Нравится?

— Ну… Натуральная!

— Ставлю четверть, а ты мне — пару выбракованных коней.

— За коней надо деньги платить.

— Во сколько комиссия оценит, столько и заплачу. Только полудохлых не подсунь, я в конях разбираюсь.

Однако рябиновка изо льда так понравилась зам по тылу, что коней он и впрямь поставилдобрых и так сделал, что комиссия недорого за них запросила. И Кузьма получил тягло на немалое количество залежной земли.

А руки, уставшие от бесконечной пальбы на всех фронтах, так по мирной работе стосковались,

что он и вставал до зари, и спать с зарею ложился. Купил конную сенокосилку, усадил на нее приемного сына, чтобы тот заливные луга обкашивал, договорился с татарами о покупке. А сам в болоте по пояс осоку косил и на берег для сушки вытаскивал.

— Говорят, американцы какой-то трактор выдумали, — говорил он жене. — Узнавал я в городе. Есть такой, да пока не по зубам. Вот ужо сено продам татарам, тогда поглядим.

Он в город ездил не только, чтобы посмотреть, но и чтобы оглядеться по-хозяйски. Вот в такой оглядке он татар-овцеводов и обнаружил, и договор с ними заключил на поставку сена.

Вся деревня приходила, чтоб на него поглядеть. Бабы завистливо ахали, а мужья их, цигарки из зубов не выпуская, цедили сквозь зубы, сплевывая:

— И чего надрывается? Будто картошки не хватит.

— Известно, чего. Кулак — он кулак и есть.

Еще НЭП существовал, еще Бухаринский лозунг «Обогощайтесь!» мелькал в газетных статьях, а власть исподтишка уже натаскивала лентяев на работящих крестьян. С того повелось и так будет всегда, пока Советская Власть не падет под тяжестью собственных преступлений.

Ни о чем подобном Кузьма и в сновидениях не видел. Это была его Власть, это за нее он сражался, это она давала ему сейчас возможность трудиться с размахом и с удовольствием, а иначе работать он не умел. И порою весьма удивлял наблюдателей через плетень с неизменными цигарками в зубах.

Так однажды он привез четыре короба чистейшего речного песка и велел приемному сыну и жене аккуратно разбросать песок по пашне, подготовленной под посев. Старательно сам разровнял песок, после чего запряг пару в трехлемешный плуг и перепахал это засыпанное песком поле еще раз.

— Чего мужику неймется? — удивлялись зрители с цигарками.

И еще больше удивились, когда Кузьма привез таких же четыре короба с песком и повторил перепашку. И поверх — еще четыре короба чистого песка.

— Контуженый, видать, — вынесло приговор цигарочное присутствие и потеряло к нему интерес.

Россия больных не любит.

А уж когда Кузьма — это под русскую-то зиму! — привез какую-то странную красную да с тонкой кожурой картошку, так и вообще крест на нем поставили. Сбрендил мужик, ясное дело.

Да и сажал-то он ее не клубнями, а — глазками. А глазков в клубне, считай, от шести до восьми. Так он на шесть-восемь частей и делил каждый клубень и совал его в землю накануне первых снегопадов.

А потом засыпал собственные посадки сперва рубленой соломой и сеном, а поверх — сплошной соломой. И опять зубоскалили мужики с неизменными цигарками, а вслед за

ними и бабы, но примолкли, когда снег стаял, а вокруг его посадок так развезло, что не только сажать было невозможно, но даже картошку на семена перебирать рано. Потому примолкли, что у Кузьмы на посадке первые ростки проклюнулись и под весенним солнышком силу набирать стали.

Примолкли земляки. И цигарки навечно к нижним откляченным губам прилипли.

Копать под картошку еще не все решились, а у Кузьмы на участке столько ее уродилось, что пришлось двух мужиков да трех баб нанять, чтоб убрали поскорее. И картошечка была — одна к одной. Вкусная, крупная, рассыпчатая, с тонкой кожурой, которую и срезать-то не надо — поскреб ножом да и в котел.

Вот тогда в Комитете бедноты взвыли:

— Кулак он! Не думает о светлом будущем!

И постановили — раскулачить и сослать в самые дальние районы, где картошка не водится.

Зарыдала жена. По-деревенски, навзрыд, на всю округу. А Кузьма погладил ее по голове и сказал:

— Не убивайся, мать. И в Сибири люди живут.

С ними вместе выслали и тех, кого они нанимали убирать картошку. Как подкулачников и — по всей строгости. С собой — только носильные вещи как взрослых, так и детей, продовольствия на пять дней на каждого едока и — все. Ни инструментов, ни орудий труда, ни гвоздя единого. Однако Кузьма, хорошо поняв классовую зависть, выдаваемую за классовую ненависть, умудрился спрятать в детских вещах, которые бравое Чека не прощупывало, два топора без топорищ, естественно. И то же самое посоветовал сделать «подкулачникам». Ножовку они умудрились провести и стамеску. Нужные вещи в той неизвестной пустыне сибирской, где намеревались их выбросить для медленного умирания. ЧК особенно любило именно медленное умирание, когда человека приговаривали к расстрелу, а потом отправляли в тюрьму, где он каждый день ожидал этого расстрела, только его до этого последнего вызова по два-три месяца мурыжили.

Станцию ЧК выбрало глухую, далекую, где и поезда не останавливались. Долго тряслись до нее по разбитым проселкам на собственных лошадях и в собственных телегах. Пока. Пока до полустанка этого не доехали, а там чекисты велели выгружаться, брать ручной багаж и идти на запасной путь, где ожидал товарный состав с распахнутыми настежь дверями.

— Грузись все в этот вагон, — сказал старший.

Бабы опять взвыли, а Кузьма спросил:

— Разрешите обратиться, гражданин начальник?

Доволен был «гражданин начальник» с двумя треугольниками на синих петлицах.

— Чего у тебя?

— Разрешите два заступа выдать. Дорога дальняя, холода. Непременно кто-то из стариков либо детишек помрет. Надо бы похоронить по человечески, Милосердие оказать.

— Кулак — а милосердие не забыл?

— Так ведь православный я.

— Православный? — несколько озадаченно переспросил стражник. — Ну тогда топай в склад и скажи, что я лично велел выдать тебе шанцевый инструмент для похорон.