Глядящие из темноты
Шрифт:
Леон вздрогнул и открыл глаза. Оказывается, стоило лишь ему присесть, он заснул. Айльфа не было — слышен был лишь глухой шум, доносящийся снизу, где юноша шуровал в погребе в поисках съестного. Сорейль стояла перед ним, держа в руках кружку, от которой шел пар.
— Да, — сказал он, — спасибо.
Она пододвинула к нему лежавшие на столе сухари.
— Поешьте, сударь. Вам надо подкрепиться — у вас усталый вид…
— А ты?
— Мне не хочется, сударь…
— Послушай, я же понимаю, — виновато произнес он, — после всех этих потерь… Я и сам порой удивляюсь — как
Она удивленно поглядела на него:
— Каких потерь?
Он почувствовал себя полным идиотом. Берг твердил ему столько раз, что не нужно равнять их с собой, они все совсем по-иному воспринимают, верно, они привыкли к потерям, нужде и бесполезным страданиям, они огрубели — иначе бы не выжили, но так… Ему было неприятно, физически неприятно, точно он ненароком выпачкался в чем-то липком…
— Ты даже не скучаешь по детишкам? — брезгливо спросил он.
— Но, сударь… — Серые огромные глаза поймали его взгляд и не отпускали. — У меня никогда не было детей… Разве вы не помните? Меня похитили, разбойники похитили из родительского дома, а вы спасли меня в яростной схватке, и…
У него пересохло в горле.
— Сорейль… — хрипло сказал он.
Она подошла к нему, положила руки ему на плечи.
— Вы мой рыцарь, — пробормотала она.
«Нет, — думал он, — это, возможно, потрясение… истерическое забывание…» Она сейчас живет в каком-то выдуманном мире, где он, Леон, проявил чудеса храбрости, чтобы вызволить ее из рук страшных лесных разбойников. Вот почему она так… Со временем это пройдет. Покой и безопасность… все, что ей нужно, — это покой и безопасность. Доберутся же они до Солера в конце концов!
Но на сердце у него было тяжело. Он чувствовал себя самозванцем.
Кто-то еле слышно кашлянул. Он поднял голову. Айльф стоял на пороге.
— Все подобрали подчистую, сударь, — весело сказал он, — но кое-что я все-таки раздобыл… Гляньте-ка!
Он торжествующе поднял руку. В ней, головой вниз, трепыхалась очумелая курица.
— Не знаю, как она уцелела: может, забыли впопыхах или замучились ловить — она под стреху забилась. Порешить не поможете, а, сударь?
Леон неловко покачал головой.
— Я помогу.
Сорейль накинула плащ, сохнувший у очага, и скользнула вслед за Айльфом под дождь.
«Чего это я, — подумал Леон, пытаясь подавить вспышку раздражения, — для них же это — привычное дело. Она ее выпотрошит, разделает… боже мой, как странно они питаются. Неудивительно, что никто в грош не ставит чужую жизнь, если им постоянно требуется убивать живые существа для того, чтобы прокормиться. — Он с неприязнью к собственному организму ощутил, что при мысли о потрошеной тушке испытывает не столько отвращение, сколько голод. — Недалеко же мы от них ушли — лиши нас технологий, да биологических чанов, да тканевых культур — что от нас тогда останется… Солерцы? Или что похуже?»
Куриную похлебку, которую приготовила Сорейль, он поглощал с таким удовольствием, что ему самому было стыдно.
— Ты знаешь, куда нам идти? — спросил он Айльфа, который пристроился у очага, пальцем подчищая остатки варева в своей миске.
Тот кивнул.
— Немножко мы забрали
— Сколько это займет?
— Верхом — дня два. А так — дней за пять дойдем. Если живы будем.
— Ладно, — сказал Леон, — завтра в путь. А сейчас отдыхаем. Неизвестно еще, когда представится возможность как следует выспаться.
Он посмотрел на Сорейль, которая споро и бесшумно убрала посуду со стола и сейчас сидела, задумчиво глядя в огонь и обхватив руками колени. Пламя освещало ее — розы и снег, и туман над озером… Господи, как она хороша… Но это странное помешательство… Он же не…
— Пойду-ка я в сарай, — сонно сказал юноша.
— Нет, — торопливо отозвался Леон, — нет… не надо… уж очень там сыро, знаешь ли…
Ворочаясь на жесткой постели — просто брошенная в угол, кишащая насекомыми охапка гнилого сена, — он никак не мог уснуть, и вовсе не потому, что в бок упирались ломкие ости трав. «Она безумна, — думал он, — господи боже ты мой, как я раньше этого не понял…» Она сошла с ума — там, в горе, или еще раньше, когда этот мерзавец затравил их собаками. Он поверил ей, поддался на ее уговоры потому, что безумие заразительно — если бы только человек был способен с той же степенью самоотдачи внимать доводам разума! И он, исследователь, прослушавший курс и этно-, и палео— и психопатологии, не распознал этого безумия, повел себя как… как будто она была нормальной, равной ему, свободной в выборе…
Ему было стыдно.
Вытянувшись на дощатой скамье, Сорейль спала бесшумно — в сумраке смутно белели ее аккуратно вытянутые поверх одеяла руки. Прекрасная, стойкая, доверчивая, покорная — идеал мечтателя, испорченного цивилизацией… Недостижимая, почти несуществующая.
Тихий шорох дотянулся до его сознания — он шел откуда-то сверху, с чердака.
Он приподнялся на локте, прислушался. Мышь? Слишком громко для мыши.
Что-то там, наверху, упало и покатилось по полу.
— Айльф, — тихонько сказал он.
— Слышу, сударь. — Айльф, расположившийся на ночь в сенях, уже стоял на пороге.
— Там кто-то есть.
— Лучше не соваться туда, — решительно возразил юноша. — Вообще, уходить надо. Мало ли… ноги в руки — и вперед.
За бревенчатыми стенами шум разлившейся реки перекрывал шум дождя, отяжелевшие ветви сновали по крыше, точно малярные кисти.
Снова — шорох, потом еле слышный стон.
— Ты заглядывал на чердак? — спросил он Айльфа.
— Нет, — удивился тот, — зачем?
— Засвети-ка мне плошку.
— Может, не надо, сударь…
— Сказано же… — недовольно прикрикнул Леон. — А если боишься, сиди здесь…
— Может, это воры, — шепотом продолжал пререкаться Айльф, — а может, и вовсе не люди…
Но Леон уже карабкался по лестнице, ведущей наверх из сеней, осторожно ощупывая ногой каждую ветхую ступеньку.
На чердаке — ему пришлось пригнуть голову, чтобы не удариться о притолоку, — пахло сыростью и неистребимой вонью человеческих испражнений. Тихий стон доносился из удушливой полутьмы. Он осторожно вошел внутрь.