Глянцевая женщина

Павленко Людмила Георгиевна

— Это какой же? — насторожился Захар Ильич.

— Зависть — вот какой. Кому-то очень надоело, что они под себя гребут.

— Ну… полтеатра тогда можно подозревать.

— Можно и нужно.

— И тебя?

— И меня. А чего уж? Я ненавидел их — и не скрываю. Получили свое.

— Так нельзя, Станислав, — заговорил назидательным тоном Чулков.

— Ты уж тогда Станиславом Юрьевичем величай меня, раз начал лекцию читать о примерном поведении.

— Так нельзя, Станислав Юрьевич, — вполне серьезно повторил Чулков, — людей надо любить.

— Это за что же? За то, что землю всю загадили? Зато, что прочим обитателям планеты житья не дают? За что любить-то вас?

— Почему

«вас»? Ты сам-то что — не человек?

— Я? Нет.

— А кто ж ты? Инопланетянин? — расхохотался Захар Ильич. — Слушай, Стас, а ты, может быть, ангел? Только для ангела ты больно злой. Ангелам ведь положено быть добрыми.

— Кто сказал? Ты их видел — ангелов? Вам бы, конечно, всем хотелось, чтобы и ангелы, и те из человеков, за счет которых вы паразитируете, были добренькими, подставляли вторую щеку для битья, да? Так это, милый, для рабов инструкция. Ангелы — существа свободные. И еще — праведные. То есть справедливые. Я не ангел. Но я и не человек. Я — между. А злой я, потому что вижу много. Но моя злость немножко не такая, как у твоей супруги. У меня злость возникает от сознания несправедливости и собственного бессилия. А у нее злость изначальная, животная, а может, даже демоническая. Она же ловит кайф, когда кого-то унижает. Замечал? У нее даже слюна течет от удовольствия…

— Слушай, хватит! — вскипел Захар Ильич. — Это уже не пьяный треп, а нечто большее. Она, в конце концов, моя жена!

— Сочувствую. Но ничем помочь не могу, — очень жестко проговорил Провоторов.

Кожа на его скулах натянулась, точно он похудел враз на несколько килограммов, глаза блестели зло и яростно.

— Я не знал, что ты так ненавидишь ее, — проговорил растерянно Чулков.

— А за что мне любить ее? Ты ведь помнишь, как умер Кузьмич? Он мать похоронил перед гастролями и умолял: «Не бери ты меня на гастроли, Мира Степановна, что-то сердчишко барахлит». Но куда там? Разве могла она без Кузьмича? Он ведь у вас вместо лакея был. И грядочки вскопает, благо что дачи рядом, и огурчики замаринует, и с утра бежит к вам в номер на гастролях с чайком да кофейком. У него и ролей тогда было раз-два и обчелся. Вполне могли бы обойтись. Так нет, заставила поехать. А он и умер в номере, бедняга. И пришлось гроб с гастролей отправлять в город Зарубинск.

Захар Ильич опустил голову и молчал.

— Или историю со Стояновой вспомни. Твоя глаз на ее мужика положила. А он, видать, не дался ей. А туг еще сама Стоянова слишком остра на язычок была. Ну и стала сживать ее со свету твоя благоверная. Аж в категории понизила ни за что ни про что! Хотела вовсе из актрис перевести в помрежи, ролей никаких, даже в массовке не давала. Вы, говорит, так мало заняты, Валентина Ивановна, что надо вам на складе отработать, помочь костюмы и обувь перебрать и пронумеровать. И не когда-нибудь, а именно тридцать первого декабря Валька должна была все это делать. Ну та и отравилась. И слава Богу, что спасли. А припомни Глаголева. Такой талантливый мужик был, ему работать бы да работать, а он на тот свет раньше времени ушел. Мне всех перечислять, у кого сердце не выдержало унижений?

Не говоря ни слова, Чулков поднялся и вышел из кафе. Провоторов вздохнул, взял бутылку и посмотрел, сколько осталось коньяку на донышке. Совсем немного. Он вылил эти остатки в рюмку, выпил и моментально опьянел. Уронил голову на локоть и захрапел. Бармен поднял глаза от журнала, посмотрел на него долгим взглядом и снова уткнулся в журнал.

Санек действительно, как и сказал Провоторов, что ни вечер, налаживался в гости. Прихватывал бутылку со спиртным и отправлялся. Придя в дом, он первым делом начинал рыдать. Недаром Инге Дроздовой пришла в голову

мысль о том, что все имеющие отношение к театру со временем становятся актерами. А может быть, это работал постулат Шекспира: «Весь мир-театр, а все люди в нем — актеры». Как бы то ни было, а у Саши Игнатова это отлично получалось. Изображал он убитого горем вдовца вполне профессионально. Хозяйка дома с оханьем и аханьем накрывала на стол, его сажали в красный угол на почетное место и принимались угощать и утешать. Начинался, как водится, душевный разговор о превратностях жизни, о роковой судьбе, отнимающей любимых у любящих. От философских обобщений постепенно переходили к конкретному случаю, и тут вставал в полный рост повергающий в ужас вопрос: кто убийца?!

Было бы опрометчиво сказать, что Александр добился многого в своем расследовании. Однако же кое-какие результаты все же были. Так, Гриньков, например, сообщил, что Тучкова о чем-то долго шепталась с Пуниной, а Павел Николаевич Козлов стоял рядом с ними, и его ухо выросло на пятьдесят сантиметров — так напряженно он подслушивал. Но потом Гриньков с кем-то заговорил и отвернулся, а еще через пару минут Тучкову сбросили с пятого этажа.

— А Пунина в это время на втором была?

— Да. Точно помню.

— А Павел Николаевич?

— Н-не знаю…

Повисла пауза.

— Ну напрягись, Сергей Иваныч, напрягись!

Гриньков напрягся, но вспомнить, где в это время находился пожилой актер Козлов Павел Николаевич, так и не смог.

— Слушай, а может, это он?

От волнения Санек забыл о роли пьяненького и убитого горем.

— Смотри-ка, ты даже протрезвел, — удивился Гриньков.

— Протрезвеешь тут… — нехотя буркнул Игнатов.

В доме у Павивановой и Крученкова Игнатова приняли со всем радушием — супруги всегда демонстрировали готовность помочь человеку в несчастье. И даже помогали иногда, когда отвертеться не представлялось возможным. Но чаще все-таки просто создавали себе имидж людей влиятельных и пекущихся о благополучии каждого в родном коллективе, мечта стать во главе которого не оставляла эту энергичную пару.

— А я помню! — воскликнула Павиванова в ответ на вопрос Игнатова. — Я помню — Павел Николаевич стоял посередине лестницы. То ли он поднимался, то ли спускался сверху… Ой! — спохватилась Павиванова. — Ты что, его подозреваешь?! Но этого не может быть! Козлов — уважаемый человек, заслуженный артист, он не мог!

— И мотива тут нет, — поддержал Крученное задумчиво. — Ну вот какой у него может быть мотив?

— Хрен его знает, — пожал плечами Санек. — Вы только ничего ему не говорите.

— Нет, конечно! — воскликнула с жаром Павиванова.

Однако на следующее же утро чуть свет Игнатова разбудил телефонный звонок.

— Ты чего там копаешь под меня? — забыв поздороваться, закричал в трубку Павел Николаевич. — Ты чего шьешь мне двойное убийство? Ты видел, как я поднимался по лестнице? Нет? Ну и заканчивай свои следственные мероприятия! Не то я сам пойду в прокуратуру и скажу, что Тучкову-то уж точно ты убил! Скажу, что видел тебя там — пусть разбираются. Ты меня понял?

— Понял, — сонно кивнул Санек.

— Ну вот и хорошо. Гуляй пока что на свободе.

В трубке послышались гудки. Санек немедленно набрал, номер редакции газеты «Такая жизнь». Георгий Паредин был уже на своем рабочем месте.

— Информация принята, — сказал он бодрым голосом, когда Александр поведал ему о произошедшем, — берем на заметку Козлова.

На этот вечер у Санька был запланирован визит к Станиславу Юрьевичу.

— А я думал — когда ж ты ко мне-то заглянешь? — встретил его вопросом Провоторов. — У всех побывал, а меня избегаешь. Подозреваешь, может быть? Ну, что нарыл? Рассказывай.