Гнев Тиамат
Шрифт:
Все это время Трехо продолжал надеяться. Он верил, что вождь вернется, что законный король восстанет и займет свой трон. Что бы ни говорила Элви, он видел в Кортасаре подобие Мерлина, который излечит его Артура от безумия. Сейчас, у нее на глазах, до Трехо дошло, что он попросту позволил кому-то забавляться с трупом. Элви ужаснулась за него и в то же время обрадовалась: наконец он услышал то, что она столько раз повторяла.
– Хорошо, – сказал Трехо. И уже медленнее повторил: – Хорошо. Но тем не менее верховный консул должен выступить с заявлением. Набросаем черновик.
– Можно объявить, что это было испытание, –
– Или можно сказать правду, – добавила Элви.
Трехо поднялся, сцепил руки за спиной. Страх и безумие на его лице были горем. Горе сводит людей с ума. В голосе звенела с трудом сдерживаемая ярость. И не на Кортасара. На нее.
– Думаю, вы не совсем понимаете, насколько шатко наше положение, доктор Окойе. Я веду войну на два фронта, даже не видя их. Неподходящий момент, чтобы подтачивать и разрушать уверенность наших войск и поощрять террор сепаратистов. Вы сейчас обозначили войну космических масштабов. Я не могу вести бой против ваших «темных богов», пока партизаны подрывают наши силы. Для этой войны я должен объединить человечество. Мы должны нанести удар единой волей. Довольно валять дурака, портить друг другу передатчики. Это нас погубит. Вы меня слышали?
– Слышала, – сказала Элви и поразилась звону стали в своем голосе. Трехо тоже его заметил. – Я слышала, как вы сказали, что бессильны. Вы хотите прекратить войну с подпольем? Есть простой способ. Сдайтесь.
– Вы шутите не смешно, – сказал он.
– Это потому, что я не шучу.
Глава 40. Тереза
Засыпая, Тереза каждый раз надеялась, что следующий день вернет ей отца. Как в истории Пандоры, где одна надежда позволяла вынести все страхи и кошмары. Просыпаясь утром, она сохраняла это предчувствие, пока хватало сил не проверять. А потом Келли, личный лакей отца, говорил, что изменений нет, потому что их, конечно же, не было. Надежда гасла, но тут же глупо, нелепо, как дурацкий мультяшный персонаж с бессмысленной улыбкой, поднималась снова. Может быть, завтра. Всегда «может быть, завтра».
Его комнаты не отличались роскошью. Так было всегда. Кровать из натурального дерева, тонкий матрас, позволявший отдохнуть даже тогда, когда отец перерос потребность во сне. Стол с металлическими запирающимися ящичками и встроенным в столешницу экраном. Из украшений были портрет маленькой Терезы и ее матери – сделанный еще при жизни – и простая стеклянная ваза под один цветок, который каждый день заменял Келли. Уинстон Дуарте, верховный консул и строитель Лаконской империи, гордился тем, что живет как простые люди. Величие Лаконии заключалось не в показной роскоши, а в ее деяниях. Рядом с замыслом империи любой человек был мелок. Даже он. Во всяком случае, так думала Тереза. Так верила.
Он сидел за столом, поворачивая голову так, словно следил за полетом видимого ему одному насекомого. Иногда приподнимал и снова ронял руки – как если бы, потянувшись за чем-то, забыл, чего хотел. Келли принес ей плетеное кресло, чтобы поставить рядом. Тереза села, сцепив руки на коленях, и стала всматриваться, отыскивая признаки улучшения. Надежды, что сегодня то самое «завтра» – то, ради которого она заставляла себя жить.
– Папа? –
– Папа, – повторила она. – Он хочет меня убить. Доктор Кортасар. Он решил меня убить.
Отец еще немного развернулся к ней, между бровями пролегла слабая морщина. Услышал или это случайность? Он протянул руку, погладил воздух вокруг ее головы, как бывало и раньше, только теперь Тереза взяла его ладонь, потянула к себе, спрятала в ней лицо.
– Ты здесь? Ты понимаешь, что я говорю? Он хочет меня убить. Хочет распластать меня и пришпилить, как тех лягушек. И никто не поможет. Никому и дела нет.
Она уже плакала и ненавидела себя за это.
– Вернись, – шептала она. – Папа, вернись ко мне.
Он открыл рот, словно хотел заговорить, но издал только влажное чмоканье. Так чмокает кусок мяса, когда его ворочает мясник. Коротко нахмурился и отвернулся к окну.
– Папа, – еще раз сказала она. И еще раз: – Папа!
Он вздрогнул от ее голоса.
Дверь у нее за спиной открылась, Келли деликатно прокашлялся. Тереза выпустила руку отца и вытерла слезы. Она не надеялась скрыть, что плакала. Но хотя бы сделать вид, что перестала.
– Вам что-нибудь принести, мисс? – спросил Келли. На нем была обычная красная ливрея. Тереза знала его целую вечность, с тех пор как ребенком носилась по коридорам со щенком, из которого выросла ее Ондатра. Он приносил ей чай и накрывал ей стол. Она к нему привыкла, как привыкла к дверям и картинам. Как к вещи. Функции. Предмету. А теперь, в этой комнате, она увидела в нем человека. Немолодого мужчину, больше всех преданного ее отцу. И сообщника, вместе с ней скрывавшего, во что тот превратился.
– Он меняется? – спросила она. – Хоть какие-то перемены?
Келли поднял брови, подбирая ответ. Тихо, виновато вздохнул.
– Трудно сказать, мисс. Временами мне кажется: он меня узнаёт. Вспоминает. Но, может быть, я принимаю желаемое за действительное.
Отец снова следил глазами за невидимыми мошками. Лоб его разгладился. Если он и услышал ее, понял, его опять отвлекли. Тереза шевельнулась, под ней скрипнуло плетеное кресло.
– Я вернусь, – сказала она. – Если будут перемены. Если ему станет лучше…
– Я прослежу, чтобы вам сразу сообщили, – обещал Келли.
Она поднялась, чувствуя свое движение как чужое. Как будто следила, как поднимается оставшийся без привязи воздушный шарик по имени Тереза. Когда она двинулась к двери, Келли нагнулся за креслом.
– Он был бы рад, что вы заходите, – сказал он. – Не знаю, понимает ли он, что мы здесь. Но если бы понимал, обрадовался бы. Так мне кажется.
Он хотел ее утешить, но Тереза не в силах была принимать утешения. Она вышла, не поблагодарив его, не выбранив, ничего не сделав, просто переставляя ноги – то одну, то другую, пока они не вынесли ее из личных покоев.