Гневное небо Тавриды
Шрифт:
А стоит кому-то отстать, потеряться — считай, что насмарку и весь полет. Высотное торпедометание — высокое искусство, от штурмана требует ювелирного мастерства. Сбросить стальные сигары так, чтобы они приводнились точно по курсу движения цели, в двухстах-четырехстах метрах от нее. Вынос точки приводнения зависит от скорости корабля и его маневренных возможностей. Торпеда, спустившись на парашюте в воду, принимается циркулировать вокруг цели по расходящейся спирали. Если торпеда одна, даже и не особенно опытный противник, ориентируясь по ее следу, может легко избежать роковой встречи.
Трехчасовой полет над морем. Небо ясное, три самолета на нем — три жука на стекле. Вражеских истребителей, к счастью, не видно.
Решили выйти на остров Сакалин, возле Георгиевского гирла, оттуда и начать поиск. У озера Синое развернулись на север, потянули вдоль румынского побережья. Грозовой фронт, о котором предупреждали синоптики, видимо, сместился к югу. Внизу рваная облачность, сквозь нее неподвижными полосами просвечивают накаты волн. Справа на берегу аэродром Мамайя, на нем — полк вражеских истребителей.
— Район поиска, — докладывает командиру Локтюхин.
— Штурману следить за морем, стрелкам — за воздухом и аэродромом врага.
— Цель вижу, — через несколько минут Локтюхин.
— Взлетают, командир! — почти одновременно Засула.
Впереди, в море, в окружении черных точек, — два четких пунктирных штриха. Справа, над береговой полосой, — несколько желто-оранжевых пылевых вихрей…
С этой минуты все действия летчика обретают особенную быстроту и четкость.
— Штурман, курс на цель!
Еле заметным движением рук и ног Жестков ставит самолет на расчетный режим. Оглядывается на ведомых — Синицын и Ольховой точно повторяют маневр. Стрелки молчат — истребителей пока нет. Заходят со стороны солнца?
— На боевом, командир!
Теперь что бы там ни было — ни одна стрелка приборов не шелохнется. Это имеет в виду Локтюхин, когда говорит о своем командире — железо.
Первыми открывают огонь зенитки: в чистой голубизне неба повисают грязные комья, взвиваются дымные шнуры «эрликонов». Силуэты транспортов растут с каждой секундой. Вот уже различаются палубные надстройки, вспышки орудий… Машина вздрагивает от близкого разрыва. Стрелки приборов как бы настораживаются, но прочно остаются на месте.
— Повреждена правая консоль, — деловито-спокойный доклад Засулы.
— Торпеда сброшена, командир! — голос штурмана. С ноткой извинения — за секундную задержку доклада.
Резкий маневр облегченной машины, сектор обзора — стрелкам.
— Ведомые?
— Сбросили, командир! Все парашюты раскрылись! Больше маневров не надо: противник перенес огонь на торпеды. Уж лучше бил бы, как бил.
— Зажгли один парашют…
— Следить за остальными!
Остальные две торпеды, несмотря на интенсивный огонь, достигают воды, отцепляются от парашютов, начинают циркулировать…
— Взрыв! — наконец-то Засуле изменяет его спокойствие. — Цель, командир!
Доворот самолета. Видно: взрывом одной из торпед разнесло сторожевой катер.
— Еще один!
Транспорт-трехтысячник. У него оторвало корму, над накренившейся палубой поднимается черный столб дыма…
Несколько вылетов.
Впрочем, у Жесткова таких случаев было немного. И лучшим свидетельством этому служат те двадцать пять символических силуэтов на фюзеляже его боевой машины, реальные прототипы которых ржавеют на черноморском дне. И шесть звездочек. И не нашедшие выражения в символах десятки разбитых и сожженных самолетов на вражеских аэродромах, десятки танков, орудий, автомашин на полях и дорогах, многие сотни потопленных в море и уничтоженных на земле офицеров и солдат бесчеловечного гитлеровского рейха…
Скромный смоленский паренек с непослушным зачесом и жестковато-упрямым взглядом…
5 ноября 1944 года морскому летчику старшему лейтенанту Жесткову Александру Ивановичу Указом Президиума Верховного Совета СССР было присвоено звание Героя Советского Союза.
Стрелок-радист Андрей Засула
До сих пор он перед глазами, как наяву, — парень высокий, но не старающийся быть видным, с всегдашней своей как бы за рост извиняющейся улыбкой. Любил книги и песни, храбрых и верных людей. Больше всего — своего командира, бесстрашного Сашу Жесткова. Не просто любил — обожал. Что еще? Был комсомольским секретарем эскадрильи, обучал молодых радистов, помогал им войти в боевую жизнь. Часто прямо с занятий бежал к самолету. И лишь тогда забывал про свою улыбку, будто оставлял ее на земле…
Тяжелая на войне у стрелков работа. Наши телохранители — говорят о них летчики, штурманы. Не шутя говорят.
Стрелок-радист и воздушный стрелок занимают посты в хвосте самолета: первый вверху, у турели с крупнокалиберным пулеметом, второй — возле нижнего люка со ШКАСом. Летчик и штурман им не видны. Если нет бомб — впереди глухая пустота фюзеляжа, нижний край бронеспинки, что прикрывает сиденье летчика. Сам летчик по грудь наверху, в своей кабине из плексигласа. Штурман и вовсе — в самом носу, в прозрачном решетчатом конусе, как в клетке повиснув над морем ли, над землей.
Летчик ведет боевую машину, штурман счисляет путь. Оба в любой момент знают местонахождение самолета, решают, какой предпринять маневр. А стрелки? Вот самолет пошел вниз, чуть не камнем. Что это? Противозенитный маневр или…
В общем, одно дело — сам едешь, другое — тебя везут. Поле зрения стрелков — задняя полусфера. То есть полнеба, во всю необъятную ширь. За полнеба и отвечают. Жизнью. Да если бы только своей.
"Мессеры", «фоккеры» со стороны солнца заходят, пикируют сверху почти отвесно, разделяются поодиночке, на группы — одни отвлекают, другие подкрадываются из-за угла. Хоть, понятно, углов полусфера и не имеет. Но так доходчивей молодым объяснять.