Гномон
Шрифт:
Почему-то даже после всего, что он наговорил, странно слышать эти слова. Это очевидное безумие. Я долго смотрю на Стеллу, потом снова перевожу взгляд на него. Обнимаю ее и притягиваю к себе.
Жертва принята.
— Смогу, — говорю я и чувствую, как она расслабляется.
Простейшее иерофантство, но это меня мало интересует. Нет, «При свидетеле» — онлайн-игра, которая требует выхода в сеть. Если я смогу хоть пару минут поиграть без присмотра, телефон мне не понадобится.
— Осталась еще одна комната, — говорит Стелла, но Николай Мегалос сомневается.
Приматная реакция: мне хочется его ударить за то, что он ее напугал.
Ну, я зато всю его онтологию в прямую кишку затолкаю.
Стелла выводит меня наружу, в деревню, а потом ведет к себе домой.
— Здесь я живу, — сообщает Стелла, и я вспоминаю, что именно это она сказала, когда мы впервые оказались в ее комнате. Мы стояли на верхней площадке лестницы и оба знали, что внутри нас ждет будущее: отчаянная плотная физиологическая штука, желанная и страшная в своей силе — но и единство, близость, о которой мы страстно мечтали, годами испытывая одиночество среди недоумков-ровесников. Неплохо, если ты — средне одаренный студент, который может чуть быстрее прочих найти ответ. Это тебе рано или поздно простят.
Если ты гений — другой расклад. Тут дело не в зависти или отторжении другими детьми, а в том, что интересные тебе вещи для них — далекий космос. Если ты человек вроде Стеллы — к которой я прикоснулся и которую потерял, когда она умерла, — ты видишь добавочный уровень мироздания и знаешь, что под ним. Водяное колесо — это водяное колесо, но оно же и переменная, эрзац математики вращения и, следовательно, планеты, а здесь можно подумать о том, нет ли соотношения между поведением галактик и потоков воды на колесе. Потом ты уже думаешь о кавитации, размышляешь, может ли само пространство-время подвергнуться своего рода суперкавитационному разряжению, а затем, когда и это оказывается до ужаса грубым приближением, ты выражаешь все в числах, тянешься к тому, что еще не имеет определения. Как поделиться таким переживанием за чашкой какао? Как ребенку проговорить, что он увидел, заглянув под внешнюю оболочку?
Стоя у дверей комнаты Стеллы, мы увидели друг в друге, что можем создать общество из двоих людей.
Сейчас это не комната. Мы не на лестничной клетке, нет никакой красной двери, покрытой предупредительными знаками и тотемными журнальными портретами Патрика Стюарта. Сейчас это небольшой белый дом на белой улице, а в ящиках под окнами цветут нарциссы. Они повсюду, запах слишком густой и сильный, наполняет рот перезрелым ароматом.
Стелла берет меня за руку, чуть крепче, чем я ожидал.
— Входи, — говорит она.
Идеальный маленький домик: скромный, белые стены, места как раз для одного или двоих. Пол вымощен бледным камнем и укрыт циновками из рафии, сотканными наверняка не дальше чем в сотне метров отсюда. Грубая деревянная мебель кажется бесконечно удобной. Заваленный подушками диван, камин и кресло-мешок у поленницы, выложенной
— Я всегда играю, — объясняет Стелла. — Мегалос говорит, что у меня талант к этой игре.
Да, тут не поспоришь, как и с тем, что у нее талант быть той, кем он хочет ее видеть. Она может стать Стеллой или тем, кем потребуется. Но моя Стелла была неподатливой, упрямой, так что эта ее черта по определению должна слабеть, иначе трансформация не завершится. Ей придется оформиться, даже слегка закоснеть.
Она показывает мне кухоньку, холодильник и вазу с фруктами, где хранятся ножи и вилки, а где чашки — на случай, если мне захочется чаю. Мы оба оттягиваем момент. Пока мы внизу, не нужно отвечать на другие вопросы, например, где мы спим, и прикоснемся ли снова друг к другу. Комнаты на первом этаже — в определенной степени публичное и нейтральное пространство.
Она берет меня за руку и ведет наверх. Деревянные ступени, деревянные перила — темные, очень старые. Поворот крутой и узкий, так что мы оказываемся физически близко, мое лицо рядом с ее крестцом. Между вдохом и выдохом я понимаю, что слышу запах ее кожи. На площадке она поворачивается ко мне, и мы снова оказываемся в узком кругу, предполагающем интимность, в тесноте стен и книжных полок.
— Это твоя комната, — говорит она.
Я смотрю. Милая комната с видом на самые голубые, самые зеленые волны в мире, и ни одного спинного плавника не видно. Два стула и маленький столик для разговоров под вино или чай с лимоном. Я вдруг понимаю, что предметы расставлены так же, как в моей комнате в Глифаде. Случайно? Не думаю. Только не здесь. Запомни: тут всё знак.
— Вот кровать, — замечает Степпа.
Не совсем двуспальная, но и не одиночная койка. Довольно большая. Если она переступит порог, мы в ней окажемся. Я снова чувствую наше взаимное притяжение, спираль сходящихся орбит: не «если», но «когда». Она прикасается к бедру, расправляя воображаемую складку на платье, но отводит руку, прежде чем движение можно принять за поглаживание.
Я не знаю, что делать. Как прилично ухаживать за женщиной, которая в чем-то — моя умершая возлюбленная, а в чем-то — симпатичная похитительница из зловещей тайной организации? Непонятно. Затем я чувствую в воздухе запах ее дыхания. Смотрю на ее глаза, губы, шею. И мир отступает, сжимается.
Она толчком отправляет меня в комнату и срывает с меня рубашку. Я хочу приблизиться к ней, но она не позволяет. Прикасается к новым мускулам у меня на груди — с любопытством проводит по ним пальцами. Да, понятно, когда она меня знала, я был худой. Молодой. Рука опускается ниже, бабочки пальцев пробегают по бедру, по животу. Она придвигается, ее волосы касаются моего плеча, губы — моей кожи. Это не поцелуй, но то, что предшествовало поцелую в эволюции секса, как динозавр предшествует птице.