Гномон
Шрифт:
— Это манипуляция выбором.
Использование больших данных и тонких нюансов, чтобы влиять на политические решения: попытка влиять на политический процесс с помощью осознанных манипуляций с когнитивными ограничениями человеческого разума. На этом построены почти все меню в ресторанах, и, даже зная, как они устроены, посетители все равно подпадают под влияние: стейк или лобстер всегда невообразимо дороги. Когда вы от них отказались, менее дорогое рагу кажется отличным выбором, и якобы сэкономленные деньги вы просаживаете на напитки. Та же история с платными подписками и акциями два в одном. Но в политическом смысле Система оставляет за собой право карать за такие выходки, рассматривая их как нечто среднее между мошенничеством и государственной изменой.
— Это передовая нейролингвистическая бихевиористская психотопология, —
Мысль о том, что книга-призрак может завладеть ее рассудком, кажется Нейт не восхитительной, а ужасной.
— Невозможностью?
— Для всего, кроме самых широких утверждений: любите добро, ненавидьте зло. У всех изначально похожие кучи мусора, из которых нужно построить город, но люди подходят к этому делу очень по-разному. Я полагаю, что так можно было бы повлиять на одного человека, но не на массы. Да и влияние быстро рассеялось бы. Гипотеза о камне в дерьмовом пруду на самом деле правильная. Наши умы — не мраморные статуи, а походные костры, на которых в костяных горшках кипит пинта-другая жидкой грязи. В общем… как бы это ни было любопытно, вряд ли вы пришли сюда с этим вопросом.
Нейт согласно кивает головой. Да.
— У меня вагон знаков. Мне нужно понять, что они значат.
— Вы ошиблись дверью.
Инспектор ждет.
— Скучная вы, — фыркает Пахт. — Я-то думала, вы сейчас взбеситесь.
— Нет.
— Понятно. Попробую иначе. Я могу рассказать вам вероятное значение, но, если знаки не очевидные, это будут догадки. На такую интерпретацию и жизни не всегда хватает. Скорее целое поколение должно потратить свои жизни. Я полагаю, ваши знаки неким образом связаны?
— Это мне и нужно узнать.
— Я имела в виду — связаны через автора или контекст.
— Да. Они все из материалов одного дознания.
Пахт поднимает взгляд:
— Ага. И под «дознанием» в данном случае мы подразумеваем непосредственное нейровмешательство. С пылу с жару из мозжечка. Это моя давняя охотничья территория, как вам наверняка известно.
— Да.
— Ладно, выкатывайте жмурика.
Инспектор улыбается:
— Вы читаете дешевые романы.
Чейз Пахт приосанивается:
— Детективы! Разумеется, читаю. Это моя работа.
— И вам они нравятся.
— Мой личный эмоциональный отклик значения не имеет.
— Но ведь нравятся, — Нейт почему-то раздражена, то ли самим фактом пристрастия, то ли уклончивым ответом.
Пахт поднимает руки — туше!
— Не просто нравятся, я их обожаю. Обожаю за дешевый треш, роковых женщин и бесстыдно живой секс. Обожаю за насилие, моральную низость, абсолютное деление на добро и зло во Вселенной, которая якобы выстроена на полутонах серого. Обожаю за ясность знаковой системы и богатый набор архетипов и маркеров. Дешевые детективы были вектором для Эко, плащом для Чандлера, мягкой подушкой для Вирджинии Вулф, распашонкой для «Неуютной фермы» Стеллы Гиббонс, феей-крестной для Дорис Лессинг и Уильяма Гибсона. Масскульт — ключ к дверям не только Фрейда и Юнга, но даже Барта, который все украл у Итало Кальвино, но по этой дорожке давайте не пойдем, а то до ночи не вернемся обратно. Да, инспектор, надевайте наручники — я задрот! Говорите, и я стану вам оракулом.
И со все нарастающей уверенностью, прерываясь лишь на краткие иллюстрации, показанные на экране терминала Пахт, Мьеликки Нейт говорит.
— Отличненько, — говорит Пахт, выслушав всё. — Allons-y.
Она закрывает глаза и отрывает ручку от желтого блокнота, в котором делала заметки по ходу рассказа.
— Мне не нужно говорить, что тут все очень непросто, да?
— Не нужно.
— Хорошо.
Пахт встает и идет к книжному шкафу — инспектор уже готова рассматривать этот предмет мебели в качестве символа академического авторитета и, как следствие, инструмент психологического запугивания самых лихих студентов Пахт — и снимает с полки тонкий том без суперобложки. Шаги у нее тяжелые, но бесшумные.
— Давайте я не буду делать вид, что не понимаю, о чьем допросе мы говорим?
Инспектор вздыхает, затем кивает.
— И вы, несомненно, ищете ее книги. Нет, не радуйтесь, это не ее, точнее, не совсем. Это критический анализ. Лучшее, что мне удалось найти.
— Вы
— Я книжник, — огрызается Пахт, — как и она сама… Но и поклонница тоже. Я ей не раз писала, просила разъяснений. Ответа не получила. Загадка при жизни, как, судя по всему, и после смерти. Но вот послушайте:
«Все города у Хантер — один город. Двери всех домов ведут на улицу, которая — все улицы. Мостовая выглядит, с одной стороны, как асфальт, с другой — как известняковые плиты; все дороги — русла, каналы или реки, поэтому она может перемещаться из Лондона в Бостон или Амстердам так же легко, как перепрыгивать с числа восемь на двенадцать. Осмелев, можно покинуть знакомые белые европейские поселения и оказаться в Каире или где-то в Киргизии, Сантьяго-де-лас-Вегасе или Аддис-Абебе. Путь в тысячу миль не начинается с первого шага, он и есть один шаг. Человечество существует в унитарном городском пространстве, чьи законы могут разниться, а инфраструктура — требовать больше или меньше времени, чтобы соединить в привычном пространстве одну его часть с другой, но в этих произведениях таких трудностей не возникает, и умозрительная истина становится реальностью. Читатель и, как следствие, de facto главный герой, переходит из комнаты в комнату, не преодолевая разделяющего их пространства, потому что его не существует. Жизнь предстает цепью кинематографических монтажных пропусков, и мы не ждем в гостиной, не скучаем, просто оказываемся в следующей сцене. Место и время в мире — как и в самом акте чтения — понятия условные, мнения о них могут отличаться. Будто Вильгельм Райх — узник проходит сквозь стены. В «Quaerendo» читательница, в современности названная убийцей мистером Труппом, добровольно оказывается вместе с рассказчицей в тюрьме, выстроенной Безумным Картографом в далеком будущем, и ждет суда, который провели сотни лет назад Пять Кардиналов, готовивших заговор против Римской империи. Возможно, любой день — это 14 июня 1986 года, когда мир ближе всего подошел к тотальной ядерной войне. Возможно, бомбы все-таки упали на землю, и выплеск энергии полностью стер само понятие времени, так что мы существуем в постоянном исключении из правил физики, которые с таким рвением выстраиваем.
В доступной мне реальности, где наблюдение преодолевает стены самого разума, личность бежит и стремится существовать в физической локали. Если это невозможно сделать в действительности, это делается символически и психологически. Мы локализуем себя вне тел, в речи и в искусстве, становимся более чем одной локалью, которую можно заключить под стражу: находим спасение, растворяясь и рассеиваясь пылью, из которой собираемся в каждом акте сознательного взаимодействия с другими, — как материя, говорят, существует в виде точки столкновения частиц. Мы избегаем заразной психопатической деиндивидуализации, лишь принимая иное определение индивидуальности. В то же время все более онтологическая наука говорит нам, что видимый мир столь же реален, как и воображаемые: Вселенная — не то, чем кажется на нашем неуклюжем макроньютоновском уровне. Являемся ли мы сами только симуляциями? Что вообще значит этот вопрос? Чем информационная модель квантового мира отличается от квантового мира, сотканного из информации? В то время как правительство предпринимает шаги, призванные дать ему контроль над нашими мыслями, свобода устремляется в будущее, где даже физическая реальность не описывается законами; где высеченное в камне ничуть не долговечнее снов или узоров на воде. Чтобы спастись от фашизма, ставшего внутренним, мы принимаем внешний, бесконечно текучий мир, где свергнута тирания реальности.
Естественное следствие заключается в том, что книга не закончена, пока ее не прочтут. Писание не завершается, пока сказанное не перейдет с материальных страниц, дающих ему телесное бытие, в другое сознание, где оно разожжет мысли и впечатления: цельное понимание того, что это значит, разгоревшееся в ином уме в результате акта эротического либо империалистического, но в любом случае — чудесного. Мы становимся друг другом. Чернила на бумаге — замерзшая материя другой личности, снимок самости в грибной споре, которая только и ждет часа ожить в одолженном мышлении, оформиться мыслью в нас, из нас, родиться через нас. Если все города — один город, не значит ли это, что все личности — одна личность? И если так, кто это?»