Год активного солнца
Шрифт:
Рядом с водителем глиссера грозно вырос дочерна загорелый юноша с мускулистым торсом и рупором в правой руке. Однако, увидев ладную Экину фигуру, он внезапно успокоился и уже вполне миролюбиво пророкотал в рупор:
— Вы в пяти километрах от берега. Очень прошу вас вернуться назад.
Он явно преувеличивал. Мы отошли от пляжа километра на три. Но возражать я не стал и, развернув лодку к берегу, сильно взмахнул веслами.
Очертив полукруг и вызвав основательное волнение на море, глиссер понесся прочь.
Вскоре
— С каких это пор они стали такими вежливыми? — спрашивает Эка.
— Это целиком заслуга вашей фигуры, уважаемая Эка.
Волны, поднятые глиссером, постепенно схлынули, уменьшились и вновь лениво разлеглись на морской глади.
— Что нас ждет в будущем? — неожиданно проговорила Эка.
— Что ты сказала? — Я не сразу понял, что она имеет в виду.
— Я спрашиваю, что ждет нас в будущем?
— А-а-а, — до меня наконец дошел смысл сказанного.
Краткая пауза.
— Я не желаю думать о будущем. Теперь мне хорошо. Впрочем, хорошо — не то слово, я счастлив. И я хочу до мелочей четко прочувствовать и ощутить каждое мгновение, впитать его в себя и навечно запомнить каждой клеточкой своего существа. Бог отпустил человеку слишком мало счастливых дней и часов. И если уж наступил этот счастливый день, надо как зеницу ока беречь каждый его миг, каждую его частичку.
— Простите, уважаемый Нодар, а я-то, грешным делом, думала, что вы физик!
— Да, я физик, уважаемая Эка, и прошу не путать меня с поэтами.
— С поэтами? О, нет. Ваши суждения скорее попахивают философией.
— Только этого еще не хватало! — с напускной обидой говорю я.
— Прошу простить, если я невзначай обидела вас, уважаемый товарищ физик. Видимо, относительно философии у меня несколько более романтичные представления, нежели у вас.
Все еще не открывая глаз, она улыбается. Не меняя позы, она подтягивает левую ногу. Гладкое, точеное колено еще больше подчеркивает удивительную пропорциональность ее породистого тела.
Дождливый вечер.
Эка сидит в кресле.
Отец, обхватив голову руками, сидит возле письменного стола и не мигая смотрит в одну точку.
Мать сидит в кресле напротив и мокрым платком вытирает слезы.
Лишь брат, скрестив на груди руки, стоит, привалившись плечом к стене. В глазах его светится гнев, и, видно, ему стоит немалых усилий сдерживать себя.
«Так где ты шлялась эти три дня?» — с бешенством цедит он сквозь зубы.
Молчание.
«Может, ты все-таки скажешь?»
Молчание.
«Говори, иначе я придушу тебя своими руками».
Вновь молчание, тягостное, вызывающее. Эка упрямо уставилась в пол.
«Сейчас же отвечай, не то…»
Мать и вскрикнуть не успела, как брат подскочил к Эке и схватил ее за горло.
«Ты у меня ответишь, отвечай, слышишь!»
«Джаба!» —
Дочь, не издав ни единого звука, вновь опустилась в кресло.
«Я больше не могу! Сколько еще она будет марать наше имя?! Мне стыдно товарищам на глаза показываться!»
«Джаба, успокойся!» — истерически вопит мать.
«Я все равно убью либо ее, либо того молодчика».
«Джаба, успокойся!»
Это уже отцовский голос, жесткий и гневный.
«Что значит — успокойся! Вы бы хоть спросили, с кем и где она шлялась!»
«Вы все прекрасно знаете, с кем и где я была».
Спокойный голос Эки вконец взбесил Джабу, и, кусая губы, он пулей вылетел из комнаты.
«Джаба!» — бросилась вслед за ним мать.
«Джаба!»
Но Джаба был уже на улице. Мать вся в слезах вернулась в комнату и со стоном упала в кресло.
Пауза.
Напряженная, грозовая тишина.
«Что ты с нами делаешь, дочка, чем мы перед тобой провинились? Почему ты заставляешь нас нервничать, мы и так убиты горем! Почему ты мараешь в грязи наше доброе имя, почему ты ни с кем не считаешься? Мы прожили жизнь, ни разу не запятнав честь семьи. А сегодня я носа не могу со стыда высунуть. Что скажут соседи и близкие, друзья и сотрудники? Да они и так только и говорят что о нас. Зачем давать людям пищу для сплетен, зачем? Почему ты порочишь честь нашей семьи?»
«Почему ты порочишь честь нашей семьи?»
Эта фраза застряла в сознании Эки и, как магнитофонная лента, раз за разом прокручивалась в нем.
«Почему ты порочишь честь нашей семьи?»
«Потому ты порочишь честь нашей семьи?»
«Почему ты порочишь честь нашей семьи?»
«Я вырастил вас, ни разу не повысив голоса», — продолжал отец.
Эка знает, что в спокойствии отца дремлет буря, но не может заставить себя слушать его. Отдельные фразы доносятся до нее обрывками, словно их принесло ветром откуда-то издалека: «Мы с твоей матерью пожертвовали всем ради вас»… «Мы ничего не знали, кроме семьи»… «Только вы с братом и были предметом всех наших забот»… «Мы ни разу не запятнали себя»… «Ваше благополучие и воспитание было единственной целью нашей жизни»… «Мы и теперь не дадим в обиду честь нашей семьи и никому не позволим топтать ее достоинство!»…
Экин мозг отражает эти фразы, как зеркало солнечные лучи.
А в сознании вновь и вновь прокручивается магнитофонная лента с одной-единственной фразой:
«Почему ты порочишь честь нашей семьи?»
«Почему ты порочишь честь…»
«Почему ты порочишь…»
«Почему…»
А ветер все несет и несет издалека обрывки отцовских фраз:
«Вспомни хотя бы один случай, когда твое желание не было исполнено…»
«Вспомни хотя бы один случай, когда мы доставили тебе огорчение…»