Год активного солнца

Панджикидзе Гурам Иванович

— Какой-то тип зарезал ножом своего соседа, а теперь скрывается на чердаке.

Лицо незнакомца поразило меня. Глаза его светились жгучим любопытством и радостным предвкушением дальнейших событий. Мне показалось, что он ждет их с каким-то болезненным интересом и даже сладострастием. Омерзительно густые и черные волосы ощетинились на его плоской голове.

— Три часа они торчат здесь и не могут взять одного паршивца.

— Три часа? — пристально вглядываюсь я в его горячечные глаза.

— Пусть отвалят мне две сотни, я его за пять минут в расход пущу. Ну, максимум в

десять.

— За двести рублей?

— За двести. Что, разве много?

Когда я встретил его недоверчиво-удивленный взгляд, кровь заледенела в моих жилах. Мне почудилось, что его прямая, жесткая щетина растет прямо из мозга.

Я лежу на спине и смотрю в потолок.

Комната едва освещена слабым светом, льющимся из окна.

Я курю и явственно чувствую, как желтый ленивый дым вползает в мои легкие.

Я закрываю глаза.

Хочется хотя бы на мгновение отключиться от всего вокруг. Хочется расслабиться, изгнать из возбужденной памяти впечатления от уличных встреч, от будоражащих разговоров с людьми.

Но ничего не выходит.

Теперь я утыкаюсь в подушку лицом и изо всех сил зажмуриваюсь. Но перед глазами по-прежнему стоят неестественно разгоряченные лица брата и его подруги. Их тут же сменяет широкоплечий мужчина, стоящий под деревом с сигаретой в зубах. Меня до сих пор не оставляет отвратительное ощущение, что его прямые жесткие волосы растут прямо из мозга.

Я открываю глаза.

Потом быстро встаю и выхожу в ванную.

Я подставляю шею и голову под струю холодной воды.

Это немного успокаивает меня.

Но света я все равно не зажигаю.

И поудобнее устраиваюсь в кресле и снова закуриваю.

Желтый ядовитый дым заполняет мои легкие.

Когда я сижу в темноте, я совершенно один.

Но не успеваю я зажечь свет, как тут же на ручку кресла присаживается мой двойник.

В темноте ничто не мешает мне мечтать.

Но когда в комнате свет, я словно чужой, мешаю себе. И тогда я тушуюсь и затихаю.

Я закрываю глаза, но никак не могу избавиться от неприятных мыслей. Я вскакиваю и начинаю быстро ходить взад-вперед. Я не знаю, чем заняться, куда деваться, что предпринять. Работать в таком состоянии я не могу, а видеть кого-либо не хочется.

Эка? Где теперь Эка? Но и к ней меня не тянет, и я еще больше ощущаю свое одиночество. До сих пор, видно, только Эка и заполняла мою жизнь. Стоило мне охладеть к Эке, и я очутился в полном одиночестве. Никого не хочется видеть: ни отца, ни братьев, ни друзей, ни знакомых.

Эка.

Я мог спрятать голову на груди у Эки, закрыть глаза и тут же погрузиться в блаженный покой. Неужели самоубийство Левана Гзиришвили окончательно выбило у меня почву из-под ног? Неужели решительный шаг старого академика, которым я, признаться, даже восхищался в глубине души, убедил меня в бессмысленности моего существования?

Теперь я один, совершенно один и похож на стадион, опустевший после матча.

Откуда-то доносятся звуки фортепьяно. Играют какую-то нежную мелодию. И я вспоминаю свои юношеские мечты. Как мне хотелось иметь большую квартиру и чтобы в ней обязательно был кабинет,

полный книг и картин, а откуда-то из дальней комнаты доносился бы умиротворяющий звук фортепьяно, на котором моя дочь (почему-то девочка, а не мальчик) исполняет «Колыбельную» Моцарта. При воспоминании о ребенке у меня сжимается сердце и в нем рвется еще одна жилочка.

Вдруг в моем сознании засвистел и застонал жалобный голос скрипки, похожий на стон электрических проводов в открытом всем ветрам поле.

Маленький мальчик в коротких черных бархатных брючках стоит на сцене со скрипкой в руках. Большой черный бант эффектно выделяется на белой рубашке. Он склонил голову к роялю, у которого устраивается на мягком стуле пожилая пианистка в длинном черном бархатном платье. Наконец она поверх очков взглядывает на маленького скрипача и делает ему знак: мол, можно начинать. Зал, затаив дыхание, слушает талантливого ребенка. Слушают родители, родственники, одноклассники, собирающиеся вслед за ним выступать на концерте, родители и родственники одноклассников. Никто не завидует маленькому музыканту. Он настолько талантлив и трудолюбив, настолько выделяется среди своих сверстников, что уже недоступен человеческой зависти. Все сидящие в зале давно признали талант маленького скрипача и потому слушают с восторгом.

Мальчик играет. Играет с подъемом, необычным для его возраста. На его печальном лице временами мелькает гнев, сменяющийся восторгом и умиротворением. А в зал льются то трогательное тепло, то всплески отчаяния. Покоренные и плененные искренним чувством и изощренным мастерством слушатели чутко реагируют на все нюансы игры. Очевидно, что сама музыка увлекает их гораздо меньше процесса исполнения. Вполне допустимо, что они и не понимают всех тонкостей и глубины произведения, но природный артистизм ребенка, его переживания, пластика движений захватывают слушателей, убеждая их, что на сцене играет истинный талант.

И когда в зале раздаются рукоплескания, лицо мальчика постепенно гаснет. Аплодисменты возвращают его в зал, полный товарищей и их болельщиков. И прекрасный мир, в котором он витал еще мгновение назад, остается где-то вдали, волшебный и недоступный.

И тогда в больших умных глазах маленького музыканта поселяется печаль, печаль близкой смерти.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

«Ты когда-нибудь задумывался над тем, кто ты есть?» — снова слышу я голос Левана Гзиришвили.

Я и сегодня еще не знаю, как ответить на этот странный вопрос. Тем более не знал я этого тогда, когда молча смотрел в его глаза.

Я заметил, что он и не ждал моего ответа, точнее, я догадался, что он сам собирается ответить на свой вопрос.

«Для милиции вы — гражданин Нодар Георгиевич Геловани; для меня — сотрудник, талантливый ученый, доктор физико-математических наук, экспериментатор с неплохим чутьем; для соседей — холодноватый, но воспитанный, корректный молодой человек; для автобусного кондуктора — пассажир; для врача — пациент, но сами-то вы знаете, кто вы такой? Что вы из себя представляете, чего хотите, к чему стремитесь и какой ценой?»