Год активного солнца
Шрифт:
— У меня там ничего нет.
— То есть у того, чей сценарий, — главный редактор достал титульный лист и прочел фамилию автора, — у товарища Мгеладзе. Десять грузин ведут на расстрел. Десять человек — шутка ли, десять! — должны проститься с жизнью. А тут одна фраза, два слова: «Всех расстрелять!» Разве так можно?
Отар Нижарадзе взглянул в глаза главному редактору и подумал, что у бедняги голова набита опилками.
— Ты же сам писатель, как у тебя рука повернулась?
«Мокрыми
— Это не мой сценарий, батоно.
— Чей бы ни был, ты же подписал его! На твоем месте я бы так переделал этот эпизод. — Мирон Алавидзе уткнулся в сценарий. — Куда он, к черту, делся?
Главный редактор нервно залистал рукопись и насилу нашел обведенную красным карандашом страницу.
— На твоем месте я бы так переделал его, — повторил он и снова покосился на сигарету.
Отар Нижарадзе догадывался, что творится в душе главного и с подчеркнутым спокойствием разминал сигарету.
Да… Хотя бы так. Ты, как писатель, прекрасно понимаешь, что главное в этом сценарии сцена расстрела. Но ты, то есть… — Алавидзе снова взглянул на титульный лист, — …то есть товарищ Мгеладзе отодвинул сцену расстрела на задний план. Мы же должны усилить ее, максимально напрячь нервы зрителя… Хотя бы вот так: входит оберштурмфюрер. «Хайль Гитлер!» ревет он. «Хайль!» — подхватывают остальные.
Мирон Алавидзе вскочил на ноги, сдернул очки и, приняв позу оберштурмфюрера, впился глазами в список расстреливаемых:
— Черт бы их побрал, какие немыслимые фамилии, язык сломаешь. Кверен-цха-ладзе, — нарочно исковеркал фамилию главный редактор, — Кверенчхиладзе увести, приготовиться Эркомаишвили! Понятно? — резко повернулся он к Отару.
— Понятно, — кивнул Нижарадзе.
Главный редактор снова опустился в кресло, надел очки и продолжал:
— Кверенчхиладзе уводят на расстрел. Слышится выстрел. Довольный оберштурмфюрер хлопает перчатками по начищенным хромовым сапогам: «Увести Эркомаишвили, приготовиться Грдзелидзе», — и так далее. Что скажешь, разве так не лучше?
— Вы правы, батоно Мирон, лучшего эпизода и придумать невозможно. Вот что значит опыт, — двусмысленно восхитился Отар.
Алавидзе расцвел от удовольствия. Он откинулся на спинку кресла, снял очки, поднес к губам черную роговую дужку оправы и мечтательно возвел глаза к потолку:
— О, какая это будет сцена!.. Только ни в коем случае не одиночный выстрел. Хорошо, если бы слышалась автоматная очередь. Тра-та-та-та-та! Это впечатляет.
Отара Нижарадзе подмывало заглянуть под черепную коробку главного и собственными глазами увидеть, как зреют подобные мысли.
— Замечательно, весь эпизод приобрел совершенно иной ритм.
— Ага, и вы ощутили?
Мирон
«Шут с ним, пусть курит», — великодушно подумал он, но Отар достал из кармана пачку и засунул сигарету обратно.
— Если разрешите, я пойду, батоно Мирон, меня автор дожидается.
— Ступайте и учтите впредь мои замечания.
— Заждался? — с порога закричал Отар другу и отвесил поклон Гиви Джолия. — Ах, и ты пожаловал?
— Пришел, — буркнул Гиви, с опозданием поднимая свои стеклянные глаза.
— Как дела, нашел его?
— Нашел.
— Взял интервью для газеты?
— Как же… Не принял он меня.
— Великолепно, напиши пять страниц, этого за глаза хватит. А мы спустимся в буфет.
— Ну, выкладывай, что ты там натворил? — спросил Отар, отправляя в рот прозрачный ломтик ветчины.
Они сидели за крайним столиком у стеклянной стены, сквозь которую виднелся тесный внутренний дворик.
— Что натворил, то натворил, это никому не интересно. Все дело в том, что профессору Какабадзе нежелательно мое присутствие на кафедре.
— Надеюсь, ты не накатал заявление об уходе?
— Увы!
— Браво, умница, дважды браво!
— Что делать, другого выхода не было.
— «Другого выхода»! — в сердцах передразнил Отар и даже поперхнулся от возмущения. Застыв с вилкой на весу, он некоторое время молчал, потом, словно спохватившись, накинулся на еду. — На что же он все-таки взъелся?
— Ни на что, — улыбнулся Тамаз, — мне надо было похвалить на собрании одного типа, и все было бы в порядке.
— Его на кафедру брали?
— Да, на должность ассистента.
— Ты его знал?
— Как облупленного, в университете в одной группе учились.
— Он, надо думать, круглый дурак, а ты выступил и сказал правду, не так ли?
— Так.
— И после этого воображаешь, что ты не такой же дурак?
— Почему я дурак?
— Потому, что распускаешь язык где не надо.
— Что значит «где не надо»?
— Люди с умом, мой Тамаз, всегда знают, где и что сказать. А дураки выкладывают то, что думают и знают.
— Что ты хочешь сказать этим афоризмом?
— Тебе следовало говорить то, что ждал от тебя заведующий кафедрой.
— Я сказал правду. Думаю, и ты на моем месте поступил бы так же.
— Кто сказал? Наоборот, я бы вышел на трибуну и заявил, что он гений из гениев. Ты почему не ешь?