Год длиною в жизнь
Шрифт:
«Инна! – ожгло горе. – Инна всё обо мне знала!»
Ладно, он оплачет мертвую позже. А сейчас – время подумать о живых.
– Знаешь, как уйти отсюда? – спросил «гасконца».
– Знаю.
– Веди! Быстрей!
Они скрылись за укромной дверцей за минуту до того, как полиция ворвалась в храм.
1965 год
– Между прочим, уже третий час, – раздался негромкий мужской голос над ухом, и Рита открыла глаза.
Села, суматошно озираясь, и тут же снова рухнула лицом в подушку, не столько оттого, что спохватилась: перед стоящим около кровати мужчиной она сидит в просвечивающей нейлоновой рубашке, – сколько из-за
Ой-ой, да что это делается с желудком? Перемена времени, ненормально длинный перелет, непривычная еда, вдобавок в последнее время сплошная сухомятка, как это называла мама, – вот причины ее состояния.
– Конечно, мне не жалко, – продолжал Павел. – Если вы сейчас не заставите себя проснуться, будете всю ночь бродить, как лунатик. Я знаю, что бывает с москвичами, которые приезжают на Дальний Восток. Они спят по полдня, а потом шарахаются часов до шести утра. Ну и снова спят до обеда. Лучше на новое время сразу перейти, рывком. Один день пострадать, зато потом войти в нормальный ритм.
Рита хотела сказать что-нибудь вроде: «Да-да, конечно, вы правы, я сейчас встану», – но при одной только попытке шевельнуть губами приступ тошноты повторился, поэтому она лишь промычала что-то и не двинулась.
– Не можете проснуться? – усмехнулся Павел. – Понимаю. Сочувствую. Ну, коли так, давайте я вам в постель кофе, что ли, подам. Желаете кофе в постель? Как в лучших домах Парижа?
Рита хотела сострить: лучше не в постель, а в чашку, – но при мысли о кофе едва сдержала спазм. Если Павел еще раз произнесет это слово, ее точно вырвет!
– Или лучше чаю? – предложил хозяин, и Рита слабо застонала от ужаса: слово «чай» тоже имело отвратительный кислый привкус…
Павел засмеялся. Ну да, он же думает, что залетная пташка, внезапно приземлившаяся в его скворечнике, который почему-то называется человеческим жильем, просто не может проснуться, вот и веселится!
– Что же вам поднести для скорейшего пробуждения? Может, шампанского? Хорошо бы, да не водится, не пьем-с. Водочки? Если только самогонка, но, чтобы ее потреблять, нужна особая квалификация. Портвейн «777»? Гадость редкая, не рекомендую, после него такое отвращение к собственной персоне возникает, что хочется умереть.
«Мне уже хочется, мне хочется умереть прямо сейчас!» – в отчаянии думала Рита, а Павел продолжал балагурить:
– Так чего ж вам предложить, дорогая гостья? Были бы вы с похмелья, я б вам налил рассольцу капустного…
Он осекся, увидев, что его гостья, доселе лежавшая, без преувеличения сказать, трупом, вдруг выпростала из-под себя голую руку и вытянула ее ладонью вверх, извечным молящим жестом.
– Что? – недоверчиво пробормотал Павел. – Положительная реакция на слово «рассол»? Девушка, а вы уверены, что вы из Парижа?
Раздался стон, тонкие пальцы с розовыми миндалевидными ногтями принялись нетерпеливо сжиматься и разжиматься.
Павел пожал плечами и отправился на кухню. Процесс добывания рассола занял некоторое время: нужно было отодвинуть половик, сплетенный из охвостьев цветных ниток, подцепить за толстое железное кольцо крышку подпола, поднять ее и с некоторым усилием сдвинуть в сторону, потом лечь плашмя на пол и нашарить в темной, пахнущей сыростью глубине трехлитровую банку, в которую Павел сцеживал рассол из бочки с квашеной капустой. Подпол был неглубок: на станции Олкан и в поселке при ней обитали люди временные, а глубокий погреб, в который нужно спускаться по лесенке, – признак постоянного жилья. Павлу и подпольчика вполне хватало, и запасов рассола – тоже, однако сейчас, поглядев, как гостья жадно осушила стакан, второй и третий, он мысленно почесал в затылке: похоже, до нового засола капусты, а значит, возобновления рассольных запасов
«А между прочим, неплохо было бы…» – вдруг подумал Павел, глядя на тонкую, изящную руку, поднявшую стакан. Он не видел Ритиного лица: она отвернулась к стене, видимо, стесняясь той жадности, с которой пила рассол, но этот гладкий локоть, впадинка подмышки, стройная спина, русые волосы, заплетенные в короткую, толстую, по-девичьи наивную косу, нежный затылок и очертания худых, прямых плеч что-то всколыхнули в его душе. То, что он давно и безуспешно старался забыть…
«Нет, к черту. Пусть уезжает, откуда приехала, да побыстрей! – подумал ожесточенно. – А кстати, зачем она все же приехала? Вся эта трепотня насчет того, что Татьяна-де Никитична Ле Буа вдруг начала ностальгировать по прежним харбинским знакомствам, – наверняка не более чем трепотня. Ладно, очухается – расскажет. С утра-то, когда в кочегарку ввалилась, была вовсе никакая. Да и сейчас… Нет, это же надо – столько рассолу ухлестать! Будто с похмелюги. Вообще-то на солененькое натощак известно кого тянет. Неужели она… Да ну, вряд ли, в ее-то годы!»
Если смотреть со спины, то женщине, сидевшей перед Павлом, никак не дать больше двадцати. Глядя ей в лицо, можно было согласиться на тридцать: у юных дев не бывает таких умных, насмешливых, уверенных, а главное – всепонимающих глаз. А Рита сказала, что ей сорок два. Получается, он старше ее всего на десять лет. Загадочная женщина!
Между тем «загадочная женщина» повернулась наконец к Павлу, поставила стакан и натянула до плеч одеяло. Напрасно – все, что можно было разглядеть под нейлоновой рубашонкой, он уже разглядел. Выше талии, конечно, она ведь сидела в постели. И желание немедленно узнать, что у нее ниже талии, вдруг поразило его так, что он и сам удивился. Неужели он еще способен самозабвенно желать женщину?
А впрочем, что там может быть у нее иного, чего нет у других? Суета все это. Ненужная в его годы суета. Пускай вон начальник станции Колька Общак с телеграфисткой Ксюшкой этим занимаются!
– Хотите еще, говорю? – спросил Павел грубее, чем следовало бы и чем хотел.
– Спасибо, мне уже лучше, – сказала Рита чуть хрипловато.
Ох и голос у нее – ну сущая эолова арфа, подумал Павел: то сбивается на хрипы, то поет, как виолончель!
– Никогда не подозревала, что перепады во времени – такая коварная вещь, – продолжала она. – Впрочем, я их никогда не испытывала – в такой амплитуде. Теперь я понимаю, что час-два – разница никакая. И я не ужинала, не завтракала, ну и…
– Да ничего, – махнул рукой Павел, удивляясь, зачем она так старательно оправдывается и почему в ее прекрасных, поистине прекрасных серых глазах затаился испуг.
– Я встану, ладно?
Он не сразу сообразил, что ему надо уйти, но наконец все же вышел, посмеиваясь над собой и дивясь себе. Ни разу – ни разу! – за последние пятнадцать лет он не испытывал такого волнения рядом с женщиной.
Рита появилась из комнаты, смущенно усмехнувшись, пробежала во двор, в сакраментальное деревянное строение, которое Павел, помня почти стерильную чистоту, которая царила в харбинских «местах отдохновения», старался содержать соответствующим образом. Вернулась, побулькала в сенях рукомойником, который Павел загодя наполнил и около которого положил самое презентабельное полотенце, к сожалению, вафельное, а не махровое, какое подобало бы подать залетной гостье. Вошла на кухню с самым независимым видом, но не удержалась – стрельнула глазами в сторону стола.