Год Дракона

Давыдов Вадим

– Мы договорились не касаться сегодня этой темы.

– Ах, простите, дорогая, – Майзель шутовски поклонился. – Конечно.

– А какова в этом случае судьба иудаизма?

– Есть доктрины, с которыми возможно мирное сосуществование и сотрудничество. К ним относятся иудаизм и буддизм. Про всех остальных мы помолчим, по вашей настоятельной просьбе.

– Но вы-то?!

– А что я? – Майзель пожал плечами. – Я человек не религиозный. Я не признаю обрядовую сторону религий, отдавая должное роли обрядов в становлении и укреплении религии. Я убежден в том, что религия, провозглашающая веру в Бога, а человека – венцом творения, продуктивнее и полезнее, чем вера в науку или в то, что Версаче завершил

историю одежды на земле. Я деист, как и просветители или отцы-основатели Америки. О нет, не надо так улыбаться, я же не меряюсь с ними, я просто на них равняюсь… Но, в отличие от них, я считаю монархию наилучшим способом государственного устройства. Потому что только тот, кто не должен думать о завтрашних выборах, у кого впереди вечность, может делать настоящее дело, а не играть в политические бирюльки. Разумеется, для этого необходимо чувство ответственности и уровень профессиональной подготовки, совсем не характерный для обычного среднестатистического гражданина. Но, дорогая, признайтесь себе шепотом, – разве случайно люди становились князьями, военачальниками, монархами? Разве аристократия – это выдумка? Это ведь не что иное, как попытка закрепить некоторые наследственные признаки, необходимые для эффективной цивилизационной деятельности. Только не нужно замыкаться и возводить все в абсурд. Аристократия как институт должна быть открыта для лучших, чтобы свежая кровь всегда присутствовала и давала новые ветки…

– Вы евгеник какой-то…

– Есть вещи, незаслуженно забытые или напрасно ошельмованные. А также бессмысленно поминаемые всуе. Разве это для вас новость?

– Какое отношение имеет весь этот чудовищно эклектичный доктринальный коктейль к иудаизму? Хоть убейте, никак не пойму.

– А перечитайте на досуге книгу Царств, пани Елена. И фундаментальное исследование нашего большого израильского друга, профессора университета Бар-Илан Биньямина Рошаля, о становлении института царской власти в еврейском государстве библейской эпохи. И поймете, что имеют. К тому же самое непосредственное. И то, что этого не видно в первом приближении, вовсе не значит, что это вообще не так. В иудаизме как доктрине очень много вещей, которые я нахожу правильными и вполне современными. Нет ничего странного, что я их использую. А то, что я монархист, так и вовсе вытекает из факта моего еврейского происхождения. Потому что евреи – подразделение армии Царя Вселенной, как иначе мы можем относиться к отражению власти Всевышнего в этом мире, которым является королевская или царская власть?

– Все равно это дикость.

– Дикость – совершенно не обязательно и не всегда плохо. Дикость не в смысле необузданность и неуправляемость, а дикость как первозданность и близость к истокам, конечно же.

– Но вы и ваш любимый король – именно необузданные и неуправляемые дикари. Насколько вы близки к истокам, мне судить трудно, но то, что вы оба – удивительно первозданные существа с потрясающе мифологическим сознанием, абсолютно верно. Непонятно, как его величество, будучи тем, кто он на самом деле есть, умудрился получить академическую степень…

– Быть доктором философии отнюдь не обязательно означает быть при этом еще и толстовствующим исусиком, пани Елена. А я – так и вообще учился в основном стихийно и на практике, – Майзель виновато вздохнул и потупился.

– С вами тяжело спорить, – пожаловалась Елена.

– Да? Отчего же?

– Вы практически не злитесь.

– Это плохо?!

– Когда человек злится, он теряет контроль и раскрывается. И выбалтывает что-нибудь по настоящему важное. А вы – никогда не злитесь. Иногда делаете вид, но это не в счет, это приемчик такой… Я сама так умею. По-настоящему вы не злитесь. Это удивительно и обезоруживает. Возникает ощущение, что вы знаете нечто, всем остальным неведомое,

и не доводите это до нашего сведения, руководствуясь исключительно заботой о нашем душевном равновесии.

– Откуда вы это взяли?

– Что?

– Откуда вы знаете то, что сказали сейчас?

Елена подняла на Майзеля глаза, и ей сделалось страшно. Потому что спрашивал ее сейчас вовсе не человек, а самый настоящий дракон. И то, что он оставался при этом в человеческом облике, не имело ровным счетом никакого значения.

– Вы сумасшедший, – тихо сказала Елена, не в силах отвести взгляд. – Просто сумасшедший. Опасный сумасшедший.

– Если бы вы знали, как близки сейчас к истине, – Майзель вздохнул, и драконье выражение исчезло с его лица, а глаза перестали жечь.

– Когда я была близка к истине? – Елена уже опомнилась и вцепилась в Майзеля совершенно бульдожьей хваткой. – Когда сказала, что вы сумасшедший, или когда обмолвилась о некоем знании?

– Это неразделимо, дорогая, – он усмехнулся.

– И что это за знание?

– Когда-нибудь… Возможно, я скажу вам. Если…

– Если что? Если заслужу?

– Если я увижу, что вы готовы.

– Я готова.

– Нет. Пока нет, пани Елена. Поверьте, я знаю.

Елена никак не могла прогнать от себя картину, только что представшую перед ее глазами, – как человек превращается в дракона. О, нет, это не было дьявольщиной… Это было именно лицо дракона. Дракон мог быть с ее стороны, а не с той. Но это был, без всякого сомнения, дракон. И это пугало Елену больше всего.

– Вы часто корчите эту рожу?

– Рожу?

– А что же это?!

– Ну… Вы первая это так назвали, – он улыбнулся.

– Если вы ждете от меня благоговения и трепета, то совершенно напрасно. Я стремлюсь понять вас, понять, что вы такое, как стали таким и почему… – Елена пожала плечами и поежилась. – А для благоговения и трепета найдите себе кого-нибудь попроще.

– Что я такое и почему… – повторил Майзель задумчиво и покачал головой.

Какая красивая у него голова, вдруг подумала Елена. Большая, красивая… Господи, что это такое?!.

– Я сам не знаю, что я такое. А уж тем более – почему, – он посмотрел на Елену и усмехнулся чуть грустно. – Я только знаю одно. Чтобы сделать что-то хорошее, надо сделать сначала плохое. Или не сначала, но тоже… Почему все устроено именно так, я не знаю… Наверное, просто хорошее больше не из чего делать. И вы ведь тоже, пани Елена… С вами тоже это плохое случилось. Плохое и страшное. Но вы сильная, вы не сдались, а сделались лучше, мудрее и чище. И гораздо отважнее, чем прежде…

Господи, да что же ты знаешь такое, в ужасе подумала Елена, чувствуя, как немеет спина от тысяч вонзившихся в нее ледяных иголочек. И откуда ты знаешь это, чудище?!

– А рожа… Ну, что – рожа… Нет, – он снова посмотрел на Елену. – Иногда это происходит помимо моего желания, и мне это не нравится. Вообще-то я использую эту, как вы изволили выразиться, рожу исключительно по мере надобности, степень которой определяю лишь сам. Но иногда… Я вас напугал? Только честно.

– Да. Я испугалась. Но не вас. За вас.

– Почему?

– Опять?!

– Извините, – Майзель улыбнулся.

Когда он так улыбался, Елена была готова еще не то ему простить.

– Почему? – снова спросил он, на этот раз совершенно по-человечески.

– Предлагаю обмен. Вы скажете мне все, что вы знаете, а я отвечу на ваш вопрос. По рукам?

– Нет, пани Елена, – Майзель укоризненно покачал головой. – Это шантаж. Меня никто не может шантажировать. Только я могу и буду делать это со всеми. Это моя привилегия. Даже вам я этого не позволю…

– Даже? Как интересно. Я вас предупреждала, чтобы вы не смели меня клеить. А вы все время пытаетесь.

– То есть? – он приподнял правую бровь.