Год французов

Фланаган Томас

И все же я отчетливо сознавал, что лишь от них самих зависит, пойдут они в бой или нет. Я повернулся в седле и окинул их взглядом. Они стояли мелкими разрозненными кучками, выставив вперед тех, у кого были мушкеты или ружья, — то была единственная военная премудрость, которой научили их французские наставники-сержанты и внушили им их лихие вожди. Вот в одной кучке (как оказалось, из моей родной Баллины) все попадали на колени, внимая речам этого мракобеса Мэрфи, «нашего священника», не сводя глаз с распятия, которое он воздел над головой. Издали я, к счастью, не расслышал слов, однако говорил он со злобной одержимостью, неуклюжие гэльские слова летели с его уст, точно камни из пращи. И с такими-то людьми мы наивно замышляли воссоздать ирландский народ: эти люди в домотканом платье преклоняются перед маньяком

в черной ветхой рясе.

Тилинг, словно прочитав мои мысли, с любопытством взглянул на меня.

— Во всяком случае, попробовать стоит. Если уж я не сумею поднять их в атаку, можно рассчитывать на французских драгун — они погонят их силой.

— Погонят, словно скот.

— Именно: словно скот. — Он зарядил пистолет, положил на ладонь, будто взвешивал. — А как иначе толкнуть их под пули и самих заставить стрелять? Конечно, это весьма прискорбно.

— А мало им разве призывов этого кровожадного попа?

— Все средства хороши: и барабанная дробь, и знамена, и красивые слова, и тычок сержантской сабли. А иначе их не поднять. — И продолжал уже громче, чтобы слышали О’Дауд и Мак-Доннел: — Следуйте за мной по возможности быстрее.

С этими словами он взял вправо и поскакал на вражеские позиции. От неожиданности и изумления мы замерли. В этот миг снова ударила пушка: земля задрожала от близкого оглушительного взрыва. Тилинг пустил свою крупную гнедую кентером и вскоре был уже далеко. Все не сводили взгляда с худощавого всадника в голубом мундире. Скакал он уверенно и беспечно, точно на лисьем гоне. Мне и впрямь на мгновение привиделась охота: свежее ясное утро, бездонная синь осеннего неба, трава на лугу, по которому он скакал, еще не пожухла, не поблекла. Вот гнедая легко перемахнула через высокую ограду. Она перешла на галоп, Тилинг направлял ее прямо в середину неприятельской позиции. Вновь занялась разноголосица боя, затрещали ружейные выстрелы. Но многие вражеские солдаты в оцепенении не сводили глаз с всадника, да и французы, мне думается, больше следили за ним, нежели стреляли.

Так, в одиночку, один на один со своим дерзким замыслом, он пересек поле, казалось, вот-вот появится вслед за ним свора гончих. До него уже достать из мушкета, но еще минуту-другую никто не стрелял, потом пули засвистели вокруг него, вгрызаясь в землю. Он подскакал к передовой врага, резко повернул и направил лошадь к пушкарю — тот замер подле орудия. Подскакав едва не вплотную, Тилинг вскинул пистолет и выстрелил пушкарю в лицо. Тот отпрянул, словно от удара, и рухнул навзничь, Тилинг же не мешкая повернул и поскакал обратно, к французским позициям. Теперь по нему вели огонь, по приказу офицера вдогонку бросились два всадника, но, когда вокруг засвистели французские пули, погоня повернула назад. Галопом доскакал Тилинг до своей передовой и промчался, не сдержав лошадь, в глубь позиции.

С минуту на поле боя царила тишина, от которой кровь стыла в жилах. Ни звука: точно враз поле битвы оказалось глубоко под водой. Потом сзади я услышал говор, сначала отрывочные реплики, потом громкие восклицания. Я обернулся: наши солдаты возбужденно кричали, скорее ликовали. Я не видел их в таком состоянии со времени каслбарской победы, и меня охватила раздольная радость, ведь причина ликования ясна: личная храбрость и находчивость не чета успешным действиям отряда, полчища, армии. Радость моя была столь велика, что я даже забыл о цели смелой вылазки Тилинга, хотя мне тут же представилось лицо пушкаря, залитое кровью, обезображенное выстрелом в упор.

Мак-Доннел сорвал с головы шляпу с нелепым щегольским плюмажем.

— Видели?! Как он к этим дерьмовым воякам ворвался, а?! Как он сукина сына пушкаря уложил, а? Это ж надо, неужто парень из Ольстера ловчее нас? Ну-ка вставайте — и вперед! Из этой громадины пушки стрелять больше некому.

Дешевое суесловие, подумалось мне, но потом я понял, что говорил он от чистого сердца. Тщеславный, глупый, но безобидный человечек. Слова его пришлись очень кстати, повстанцы, кучка за кучкой, устремлялись в атаку. Французы, увидев, что мы наступаем, тоже пошли вперед по берегу реки, заходя с другого фланга противника.

Вот так и сломили сопротивление йоменского гарнизона; дорога на Ольстер открыта.

После битвы мне довелось поговорить с Тилингом. Я спросил в шутку, не потому ли

проявил он геройство, что хочет поскорее попасть в родной край, в Ольстер? Он взглянул на меня, улыбнулся, хотя серые глаза оставались бесстрастными, и промолчал.

— Вот вы шли на отчаянный риск, — продолжал я. — Ваш пример воодушевил солдат, но, срази вас пуля, я думаю, они бы не пошли в атаку.

— Я и не старался подать пример, — холодно ответил он. — Пушечная стрельба могла подавить наступление французов, и ее должно было обезвредить. — Он кивнул, прощаясь, и отошел к Сарризэну и Фонтэну. Мне же бросил через плечо: — А пример пусть подают Мак-Доннел и подобные ему господа.

Итак, мы одержали победу, насколько я знаю все оттенки значения этого слова. Верекер спешно и беспорядочно отступил к Слайго, а там решил бросить город на произвол судьбы. Насколько мне известно, Верекер затем быстро прошел южным берегом залива Донегол к Баллишаннону, там в залив впадает река Эрн, отделяя Коннахт от Ольстера. На поле битвы в Коллуни он оставил шестьдесят убитых, мушкеты, ящики боеприпасов, пушку и — для любителей подобных трофеев — знамя Лимерика.

У нас же были лишь раненые, правда некоторые при смерти. Их вверили попечениям Бодри и двух других приехавших с ним хирургов. Сначала осматривали раненых французов, потом — ирландцев. Врачи работали проворно, грубовато, может, даже жестоко, фартуки их пропитались кровью; точно мясники, кромсали они ножами кровавую плоть. Подобные зрелища мне невыносимы, однако я остался. Ампутировали раздробленную ногу у одного паренька, я узнал его, он с братом примкнул к нам совсем недавно, в Тоберкурри, они перелезли через стену усадьбы, вооруженные лишь косами. Брат склонился подле него и, вцепившись ему в руку, безутешно рыдал. Участие его, однако, не помогло, юноша умер вскорости: возможно, случился шок, когда стальной нож коснулся кости. Бодри лишь мотнул головой, вытер нож о фартук и занялся другим раненым.

Какой же смысл в их помощи? Закончив оперировать, Бодри с облегчением вздохнул, кивнул Эмберу, и тот немедленно приказал строиться и трогаться в путь. Раненых, которые не могли идти, оставили: то ли на милость Крофорда, то ли в надежде, что они сами ползком доберутся до холмов. Что сталось с ними, мне неизвестно, но, будь я человеком набожным, истово молился бы за них. Многие из них жалобно взывали к своим односельчанам, а те лишь стояли в нерешительности, виновато потупившись, пока их не погнали вперед. Паренек — брат умершего под ножом Бодри — не отходил от тела, вперив бессмысленный взор в пустоту. Его оттащили силком и поставили в строй. Бедняга, по лицу у него катились слезы, он ничего кругом не замечал, он то притихал, то начинал рыдать вновь. Вокруг все до одного чужие ему люди. Имеем ли мы право сверкающим клинком да мишурным знаменем заманивать подростков на гибельный путь? По-моему, всех нас — хотя за французов судить не берусь — потрясло до глубины души решение Эмбера бросить раненых, многие беспрестанно оборачивались, пока деревня не исчезла из виду. Я же сдержал свой порыв. Да, горькой на вкус оказалась наша последняя «победа».

Я полагал, что мы пойдем на Слайго, чтобы там развить наш успех, однако мы повернули резко на восток и двинулись вдоль озера Гилл к маленькой, глухой деревушке Дромагер, над которой высится заброшенный, полуразвалившийся замок. Мы добрались туда к вечеру. Приостановились. Позади замка небольшой холм. К нему и направился Эмбер, а следом — Тилинг, Сарризэн и Фонтэн. Почти полчаса держали они военный совет, судя по всему, мнения разошлись, ибо несколько раз голоса переходили на крик. Раз мне показалось, что я поймал на себе внимательный взгляд Тилинга, но стояли они далеко, я мог и ошибиться. Вот они спустились. Сарризэн и Фонтэн чем-то очень удрученные. Тилинг предупредил, что, как только выберем место для ночлега, Эмбер проведет совещание со всеми офицерами. И мы пошли дальше, до наступления темноты у нас был еще час. Возможно, это лишь игра моего воображения, но мне показалось, что всем не по себе, может, вспомнились оставленные нами раненые — в походе они, конечно, были бы обузой. Меня же смущало другое: военный совет на холме — четыре черных силуэта на фоне сумеречного неба, а впереди развалины замка — следы былого поражения. Сколько таких замков разбросано по всей стране, точно остовы кораблей, потерпевших крушение на мели.