Год французов
Шрифт:
— К полудню, — вел свой рассказ Баррет, — мы увидели обе армии: одна шла из Каслбара, другая из Слайго. Красных мундиров — тысяч десять. А спасенье нам одно: в море.
— Это вы уже говорили, — перебил его офицер. Он устал писать, и, очевидно, сама работа казалась ему малозначимой. Но генерал Тренч потребовал отчета о намерениях и действиях мятежников, чтобы пополнить им свое донесение. — Значит, О’Доннел решил послать парламентария с белым флагом.
— Да, именно так. — Он выслал Магуайра и шестерых всадников,
— С каким приказом ехал Магуайр?
— Он должен был передать англичанам, что мы сдаемся и чтобы нам сохранили жизнь, в противном случае мы перебьем всех йоменов.
— Вот, значит, каково было ваше намерение? Перебить всех йоменов?
Баррет смешался.
— По-разному говорили, одни — так, другие — эдак. По-моему, это злодейство — убивать безоружных.
— Именно, — сухо согласился офицер, — а как считал О’Доннел?
Солдат поднес ему кожаную флягу.
— Намеревался ли он убить йоменов? — уточнил офицер.
Я подался вперед, ибо вопрос этот не выходил у меня из головы. Баррет заметил это и обратил свой ответ ко мне.
— Мы все судили-рядили, что Магуайру сказать англичанам, а о том, что будет после, не думали.
— Однако генерал Тренч не принял их капитуляции, верно? — обратился я к офицеру.
— Откуда мне знать? — запальчиво бросил тот. — Мне ничего не известно. Да и какое сейчас это имеет значение? Магуайра пристрелили. Вот и все.
— Пристрелили, когда он ехал с белым флагом, — поправил я.
— Как закричал О’Доннел, когда Магуайр упал наземь! — воскликнул Баррет. — Мы ж на вершине Острого холма стояли, оттуда все как на ладони. Магуайр и один из его людей упали, Купер пришпорил лошадь и понесся к англичанам, выкрикивая на скаку свое имя и звание. Мы тогда поняли, что о нашей сдаче в плен они и слышать не хотят. Что никакого… — как это сказать, когда просят милости?
— Помилования, — подсказал офицер, — никакого помилования мятежникам не будет.
— Вот именно, — кивнул Баррет. — Когда мы это поняли, даже О’Кейн лицом как бумага стал. Потом как выхватит шпагу да гаркнет: «Ну, сейчас уж мы этим сукиным детям устроим!»
— Подразумевая пленных йоменов?
— Да, йоменов. — Баррет положил было руки на колени, но тут же воздел их к оплывшей, мерцающей свече. — Ох, ноженьки, мои ноженьки, что с ними сталось!
В который раз я воззвал к нему, дабы вдвоем помолиться господу и испросить прощения грехов наших.
Офицер, смутившись, положил перо и отвернулся. Баррет глубоко и горестно вздохнул.
— Ферди приказал мне собрать людей, отвести их на милю по дороге и ждать остальных. Я с этим быстро управился, люди хоть и ожесточены, но многие и напуганы. Да и самого-то страх берет. Вышли мы из города, и, что сталось с пленными йоменами, я не знаю. Ничего не видел.
— А О’Доннел и О’Кейн вернулись. Они пошли к крытому рынку и велели вывести заключенных. Верно?
— Говорю же вам, что не знаю, куда они пошли, что приказали! — В неровном свете глаза казались темными,
— О’Доннел сначала зашел ко мне, и мы беседовали, — вступил я.
— Вот как? — изумился офицер. — Не припомните ли, что он говорил?
— Отчего же, припомню, — кивнул я.
Он стоял передо мной, пошатываясь, в руках бутылка с моим бренди.
— Вот вы говорите: не проливайте напрасно чужую кровь, — начал он. — А думаете, зачем они сюда пришли? Чтоб нас убить, будьте уверены.
Я не нашелся что ответить.
— Похоже на лисий гон, — продолжал он. — Загнали и уничтожили нас под Лонгфордом, теперь сюда заявились, чтобы добить.
Я не мог понять, почему сейчас, когда его люди готовятся к бою, он стоит и разглагольствует передо мною.
— Безумная это затея, от начала до конца, — говорил он. — Так ее Оуэн Мак-Карти окрестил, хотя и его, как и нас, это безумие не миновало. Не помню уж, с чего началось, только задолго до того, как пришли французы. Они лишь запалили фитиль, а порох-то был уже наготове.
— Мне вас утешить нечем, — сказал я. — Они, конечно, должны были принять вашу капитуляцию. Бедный Магуайр… вот беда-то… Хотите, я сам выйду с белым флагом…
Он лишь покачал головой.
— Бой не затянется. Скоро город снова будет вашим.
Моим он никогда не был. Ни его люди, ни поля, ни холмы окрест. И сейчас он не мой.
О’Доннел поднял бокал, выпил залпом, поперхнулся.
— Я, наверное, уже не вернусь, — сказал он, — разве что приведут, чтоб вздернуть. Ох, безумие говорить такое.
— Господин О’Доннел, — начал я, — и я лично, и все мы в этом доме благодарим вас за гуманность, все мы тому свидетели. Не сомневайтесь, мы доведем это до сведения армейских чинов.
Он невесело улыбнулся.
— Очень любезно с вашей стороны. — И повернулся было к двери, остановился, вытащил из-за пояса пистолет. — Я оставлю его вам. Все-таки спокойнее. — Положил смертоносное орудие на стол и вышел.
Застыв, смотрел я на закрывшуюся за ним дверь, потом перевел взгляд на стол. Я никогда не держал в руках пистолета и не знал, как из него стрелять, разве что нацелить да нажать курок. Я поднял его, подержал на ладони — надо же, какой тяжелый, — положил на стол и подошел к окну.
Тогда-то я и увидел, что во двор из крытого рынка выволокли человек пятнадцать-двадцать пленных в красных мундирах и белых штанах — то была форма йоменов, хотя и изрядно запачканная. Они сбились тесной кучкой, пряча глаза от окруживших их мужчин и женщин. Дождь пошел сильнее. Вдруг от толпы отделился человек с пикой наперевес. Резким быстрым движением он вонзил пику в живот йомена. На мгновенье изумленная толпа замерла, слышались лишь предсмертные вопли несчастного. Под тяжестью его тела пика склонилась к земле, но мятежник не выпускал ее из рук. Так и стояли они рядом, ухватившись за древко пики, одинакового сложения, могучие, рослые, но вот йомен рухнул наземь, и пика вырвалась из рук убийцы.