Год французов
Шрифт:
Мы были подавлены и испуганы: по пятам за нами шли королевские войска, и впереди за горами нас тоже ждали англичане. Мы убедились в этом в два часа ночи, когда разбили лагерь в брошенной деревне. Разведка англичан наткнулась на наши передовые посты. Случись им вернуться в Слайго, на том бы наш путь и завершился. Но их всех до одного перебили, обстоятельства не позволяли нам брать пленников, и мы вынужденно пошли на это. Перед смертью они рассказали, что являются солдатами генерала Тейлора и что он выслал их отряд йоменов в качестве авангарда в город Тоберкурри (что совсем недалеко от нас). Сами они ирландцы, и, хотя смертный приговор вынес им француз, ответственность ложится на всех нас.
Британская армия совсем близко — сознание это впервые породило раздор между нашими офицерами. Увы, с каждым
Мы собрали совет в одной из лачуг, грязной и зловонной. Топилась она по-черному, и дым от горящего в камине торфа щипал глаза.
Эмбер терпеливо, хотя и невнимательно, выслушал нас, кивая в знак одобрения велеречивому пылкому Сарризэну, не скрывая ухмылки, когда с сильным акцентом затараторил по-французски Тилинг. Могу почти с уверенностью сказать, что решение этого вопроса было совершенно однозначным. Формально мы еще считались победоносной армией, мы низложили врага и в Баллине, и в Каслбаре. Фактически мы — плохо вооруженный сброд и бежим от неприятеля, который, и без того превосходя нас по численности, собирает все новые силы. Мне, как не сведущему в военных тонкостях, казалось, что единственное наше спасение — вырваться из вражьего кольца, отыскать новых союзников. Эту точку зрения и отстаивал Тилинг, хоть и с невеликим красноречием, зато с неуклонной логикой. Он также настаивал на том, что идти надо не в его родной Ольстер, а в центр страны, и не мешкать, используя все открытые пока дороги. Может, слухи о зреющем там восстании оправдаются. Но куда Тилингу тягаться с двумя краснобаями-французами, у которых слова лились потоками, а ненавистные мне «слава» и «победа» слышались чуть ли не в каждой фразе. Эмбер же поворачивал голову по очереди то к одному, то к другому, точно зритель в театре, следящий за репликами актеров в драме Расина.
Наконец он повел тяжелой белой, похожей на большую рыбину рукой, призвав к молчанию.
— Я не собираюсь заканчивать наш поход под сенью этих диких гор. Наше положение само подскажет нам выход. Но сколько возможно, я буду оттягивать битву. Скорее всего, Тилинг правильно оценивает обстановку, и я поражаюсь вам, Сарризэн, поражаюсь вашим легковесным доводам. И вы меня удивили, Фонтэн. Вы сегодня оба вели себя как подростки-школяры.
Сарризэн ничего на это не ответил, лишь прервал чуть не на полуслове поток своего красноречия, словно закрыл невидимый шлюз. Скрестил руки на груди и облачился в маску снисходительного уважения — именно этот оттенок чувств, насколько я заметил, удается французам отменно. На этом и закончился мой первый военный совет — как мне тогда казалось, победой здравого смысла, что было мне по душе. Позже, когда мы с Тилингом решили поразмяться и меряли шагами взад и вперед дорогу, я обнаружил, что он отнюдь не ликует.
— Почему, как по-вашему, Сарризэн так рвется в бой с англичанами? — запальчиво спросил он. — Из любви к сражениям? Ничего подобного. Лишь потому, что они с Фонтэном считают наше дело безнадежным. И хотят побыстрее развязаться с ним, немного поиграть в войну, чтобы не уронить своего достоинства, и сдаться в плен. Эмбер единственный, кто еще верит, что не все пропало.
Говорил он монотонно и безнадежно, с горькой усмешкой, что часто слышится в речи северян.
— А сами вы разве не верите? — спросил я.
Он помолчал, пристально вглядываясь во тьму, стараясь различить солдат.
— До сих пор у нас все ладилось, — заговорил он. — Получи мы сейчас подкрепление… или поднимись вслед за нами центральные графства, если, конечно, нам удастся туда пробиться.
— Но Эмбер в это верит?
Тилинг лишь пожал плечами.
— Вы думаете, я знаю о его намерениях больше, чем Сарризэн? Может, он перед нами и не лукавит, а может, давно
Тилинг то входил в раж, то остывал, и от слов его веяло серым, точно земля под ногами, унынием.
Мне захотелось поддержать его, и я сказал:
— Вы необычайно точно поняли и изучили поведение этих французов. Долго ли вы этим занимались?
— Почти два года, — ответил он, приняв мой вопрос всерьез. — Я изучал их в тавернах Парижа и в армейских лагерях на Рейне. Два жутких года. Эмбер, впрочем, случай особый. Он ведет свою игру, и мы в ней лишь пешки. Похоже, это судьба всего нашего народа.
Он откланялся и пошел прочь.
Непривычно и волнующе идти с армией по знакомым с детства полям, лугам, деревням. Селения с привычными названиями: Киллала, Баллина, Каслбар вдруг превращаются в арену битв, стреляют пушки, рушатся стены. Я поймал себя на том, что завидую французам: для них названия наших городов, гор — лишь варварские звукосочетания, а сами места — лишь объекты для нападения, захвата и удержания.
Утро выдалось ясное, скромно выглянуло солнце, по нежно-голубому небу уходили остатки облаков; горы, столь мрачные и грозные за пеленой дождя или в ночной мгле, предстали теперь в спокойных зеленых и бурых одеяниях, лишь местами выделялись пурпуром вересковые поросли. Собрать и выстроить людей оказалось нелегко, так как еще из Каслбара повстанцы захватили виски, чем и утешались холодной ночью. Мне выпало помогать Фонтэну с артиллерией, и приходилось чуть не силой заставлять кое-кого из повстанцев выполнять приказ. К тому же солдаты были ужасно голодны — перед выходом из Каслбара пищей они не запаслись, лишь рассовали по карманам картофель. Итак, виски и картошка — исконно ирландская диета, если верить злобным карикатурам.
Эмбер поистине вездесущ. Узнав о пьянстве, он просто рассвирепел и приказал сержантам обыскать весь лагерь, а найденные бутылки разбить. Двоих упившихся до беспамятства, а потому не бывших в состоянии продолжать поход распластали прямо на земле и выпороли. Мне раньше не доводилось видеть порки, зрелище это ужасное. При каждом ударе кровь хлещет фонтаном из-под плетки, заливая спину. Потом провинившихся положили на живот, привязали к повозке, которую тащила лошадь артиллеристов, и повезли с нами. Невыносимо было слышать стенания несчастных, но они еще должны благодарить судьбу: оставь мы их на милость драгун Крофорда, бедняги не дожили бы и до вечера. Ни Крофорд, ни Лейк не являли ни малейшей жалости к отставшим повстанцам, которые попадали к ним в руки. Поговаривали, будто и через неделю можно указать точно весь их путь, ибо он усеян трупами: одних вешали на деревьях, других прямо на карнизах домов, и селяне, на чьей бы стороне они ни были, так запуганы, что боятся даже снять повешенных. Да и мы, как я уже упомянул, пленных не брали. Я уже не верю таким фразам, как «честная битва», «правила ведения военных действий». Война всегда безобразна и жестока.
Мы тронулись в путь. Стараниями Эмбера вид у нас был довольно бравый, а французскими войсками я просто залюбовался: стройные ряды, голубые мундиры, идут по незнакомым дорогам Слайго уверенно, будто корабли, ведомые хорошим лоцманом. Зато совсем чужими показались мне собственные соотечественники: нас разделяет и вера, и язык, и обычаи. Для них все равно, что идти в Ольстер, что в центральные графства, все одно — за тридевять земель.
Всю жизнь они прожили в привычных с детства местах, каждое облачко на небе знакомо. И, приняв однажды ночью в каком-нибудь сарае-развалюхе малопонятную клятву, они оказались здесь, шагают бог знает куда по этой дороге. Они пока подчиняются приказу — в этом заслуга их сильных духом офицеров да проповедей Мэрфи, священника из Киллалы, кровожадного фанатика, разжигавшего воинственный пыл повстанцев. Их поэт-бард Оуэн Мак-Карти для этой цели, увы, совсем не годился — отвагу свою он усерднее других черпал в вине, и порки избежал лишь потому, что не попал на глаза Эмберу. Крестьяне же не усматривали ничего пагубного и вредного в его пристрастии. На поэта они поглядывали снисходительно, но вместе с тем уважительно. Да, таковы вожди восстания: бандит, шарлатан поп, поэт-пьянчуга, не считая нас, офицеров, которые не жалели глоток, отдавая приказы мятежникам.