Год потопа

Этвуд Маргарет

Но каждый цветок, каждая веточка, каждый камушек сияют, словно освещенные изнутри, как однажды раньше, как в мой первый день в саду. Это стресс, это адреналин, это биохимия: Тоби это прекрасно знает. Но почему в нас такое встроено? — думает она. Почему мы запрограммированы на то, чтобы видеть мир прекраснейшим в момент, когда нас вот-вот замочат? Чувствуют ли кролики то же самое, когда лисьи зубы вонзаются им в загривок? Может, это милосердие?

Она останавливается, оборачивается, улыбается Рен.

«Интересно, насколько у меня ободряющий вид? — думает

она. — Спокойный и собранный? Похожа ли я на человека, который соображает, что делает? Я не справлюсь. Я медленно двигаюсь, слишком стара, заржавела, у меня уже не та реакция, меня отягощает совесть. Прости меня, Рен. Я веду тебя на верную смерть. Я молюсь, чтобы, если промахнусь, мы обе умерли быстро. На этот раз тут нет пчел и некому нас спасти.

Какому святому я сейчас должна молиться? У кого достаточно решимости и умения? Безжалостности. Умения выбирать. Меткости.

Милый Леопард, милый Волк, милый Львагнец. Укрепите меня своим Духом».

76

Рен. День святого Терри и всех Путников

Год двадцать пятый

Заслышав голоса, мы идем очень медленно. Пятку на землю, объяснила Тоби, перекатываешь ступню вперед, другую пятку на землю. Так сухие ветки не будут трещать под ногой.

Голоса — мужские. Мы чуем дым от их костра и еще другой запах — обугленное мясо. Я понимаю, до чего голодна: чувствую, как у меня текут слюнки. Я стараюсь думать об этом голоде, а не о своем страхе.

Мы подглядываем из-за листвы. Да, это они: один с темной бородой подлиннее, другой со светлой щетиной и начинающей зарастать бритой головой. Я вспоминаю про них все, и меня тошнит. Страх и ярость скручивают мой желудок и посылают щупальца по всему телу.

Но я вижу Аманду, и мне вдруг становится очень легко. Словно вот-вот полечу.

Руки у нее свободны, но на шее петля, а другой конец веревки привязан к ноге темнобородого. Аманда по-прежнему в хаки, в костюме первопроходицы, но он еще грязнее, чем раньше. Лицо у нее в потеках грязи, волосы тусклые и свалялись. Под одним глазом фиолетовый синяк, и на руках, где они видны из-под рукавов, тоже синяки. На ногтях еще сохранились следы оранжевого лака от маникюра, что мы тогда делали в «Чешуйках». Когда я это вижу, мне хочется плакать.

От нее остались кожа да кости. Правда, двое больболистов тоже не сказать, что упитанны.

У меня учащается дыхание. Тоби берет мою руку и сжимает. Это значит: «Сохраняй спокойствие». Она поворачивает ко мне смуглое лицо и улыбается улыбкой мумии: губы приподнимаются, обнажая кончики зубов, мускулы челюсти напряжены, и мне вдруг становится жаль больболистов. Тоби отпускает мою руку и очень медленно поднимает карабин.

Мужчины сидят по-турецки и жарят какое-то мясо на палочках над углями. Мясо скунота. На земле рядом валяется черно-белый полосатый хвост. Пистолет-распылитель тоже лежит на земле. Тоби, должно быть, его видела. Я будто слышу, как она думает: «Если я застрелю одного, успею ли застрелить другого

раньше, чем он меня?»

— Может, это у них, дикарей, так принято, — говорит темнобородый. — Синяя краска.

— Не. Татуировки, — отвечает коротковолосый.

— Кто ж станет себе хер иголками колоть? — спрашивает бородатый.

— Дикари на чем угодно наколки сделают, — говорит другой. — У них, у каннибалов, так.

— Это ты разных тупых фильмов насмотрелся.

— Зуб даю, они ее принесут в жертву на раз, — говорит бородатый. — Сперва все трахнут, а потом…

Они глядят на Аманду, но она смотрит в землю. Бородатый дергает за веревку.

— Эй, бля, мы с тобой разговариваем.

Аманда поднимает голову.

— Съедобная секс-игрушка, — говорит коротковолосый, и оба хохочут. — А ты видал, какие у ихних баб сисимпланты?

— Не, это настоящее. Можно узнать, если разрезать. В фальшивых внутри гель такой. Может, вернемся, поменяемся с ними? — говорит бородатый. — С дикарями. Отдадим им эту, раз они ее так хотят, пускай суют в нее свои синие, а мы у них возьмем пару красивых девочек. По-моему, отличный обмен.

Я вижу Аманду их глазами: использованная, пустая. Бесполезная.

— Чего с ними меняться? — спрашивает коротковолосый. — Вернемся да пристрелим.

— Заряда на всех не хватит. По правде мало осталось. Они сообразят и навалятся всей толпой. Разорвут нас на клочки и сожрут.

— Нужно убраться от них подальше, — говорит коротковолосый, уже встревоженно. — Их тридцать, а нас двое. Вдруг они подкрадутся в темноте?

Они замолкают, обдумывая такую возможность. У меня по всей коже ползут мурашки от ненависти. Я не понимаю, чего ждет Тоби. Почему не возьмет и не убьет их? Потом я думаю: она из старых вертоградарей, она не может хладнокровно взять и убить. Ей религия не позволяет.

— Неплохо, — говорит бородатый, пробуя мясо на палочке. — Завтра пристрелим еще одного, они вкусные.

— А ее будем кормить? — спрашивает коротковолосый. Он облизывает пальцы.

— Можешь ей дать из своей порции, — говорит бородатый. — Дохлая она нам ни к чему.

— Это мне дохлая ни к чему, — говорит коротковолосый. — А ты такой извращенец, что и дохлую трахнешь.

— Кстати говоря, сегодня ты первый. Смажешь трубу. Ненавижу ебать по сухому.

— Я вчера был первый.

— Ну так что, поборемся на руках?

Вдруг на поляне возникает еще один человек — голый мужчина, но не из зеленоглазых красавцев. Он изможден и весь в язвах. У него длинная косматая борода и очень сумасшедший вид. Но я его знаю. Или мне кажется. Ведь это Джимми?

У него в руках пистолет-распылитель, направленный на двух мужчин. Он их застрелит. Он сосредоточен, как бывают только сумасшедшие.

Но тогда он и Аманду застрелит, потому что темнобородый при виде его вскакивает на колени и притягивает к себе Аманду, прикрываясь ею, как щитом, и захватив одной рукой ее шею. Коротковолосый ныряет за них. Джимми колеблется, но не опускает пистолет.