Год потопа
Шрифт:
— Джимми! — кричу я из кустов. — Не стреляй! Это Аманда!
Он, наверное, решил, что кусты с ним разговаривают. Поворачивает голову. Я выхожу из-за кустов.
— Отлично! — говорит бородатый. — Вторая девка. Теперь у нас будет у каждого своя!
Он ухмыляется. Коротковолосый, скрючившись, тянется за их пистолетом.
На поляну выходит Тоби. Карабин поднят и наведен на цель.
— Ну-ка брось, — говорит она коротковолосому.
Уверенно и четко, но очень ровно и без всякого выражения. Должно быть, ее голос его пугает, да и вид тоже — тощая, оборванная, зубы оскалены. Как баньши из телевизора или ходячий скелет: существо, которому нечего
Коротковолосый застывает. Темнобородый не знает, куда повернуться: Джимми стоит перед ним, а Тоби — сбоку.
— А ну назад! А то я ей шею сломаю, — говорит он всем сразу. Говорит очень громко — это значит, что он боится.
— Меня это, может, и волнует, а его — точно нет. — Тоби имеет в виду Джимми.
Она обращается ко мне:
— Забери пистолет. Смотри, чтобы этот тебя не схватил.
Коротковолосому:
— Ложись!
Мне:
— Береги щиколотки.
Бородатому:
— А ну отпусти ее!
Все происходит очень быстро, но словно в замедленной съемке. Голоса доносятся будто издалека; солнце такое яркое, что мне больно; свет словно потрескивает у нас на лицах; мы сверкаем, сияем, словно электрический ток бежит по нам, как вода. Я как будто вижу тела насквозь — все тела. Вены, сухожилия, кровоток. Слышу стук сердец, как приближающийся гром.
Я думаю, что сейчас упаду в обморок. Но не могу, потому что должна помочь Тоби. Сама не знаю как, я подбегаю к ним. Так близко, что слышу их запах. Застарелый пот и сальные волосы. Хватаю их пистолет.
— Обойди его сзади! — командует мне Тоби. А больболисту: — Руки за голову!
Снова мне:
— Если он сейчас же не поднимет руки, стреляй.
Она говорит так, как будто я умею обращаться с этой штукой. А Джимми она говорит: «Тихо, тихо» — словно большому перепуганному животному.
Все это время Аманда не двигалась, но стоит темнобородому ее отпустить, она бросается, как змея. Сдергивает с шеи веревочную петлю и наотмашь бьет его по лицу. Потом пинает его в яйца. Я вижу, что силы у нее на исходе, но она вкладывает их все в этот удар, а когда бородатый падает и складывается пополам, она пинает второго. Потом хватает камень и бьет одного за другим по голове, течет кровь. Аманда роняет камень и хромает ко мне. Она плачет, хватая ртом воздух, и я знаю, что ей пришлось очень лихо, пока меня не было, потому что нужен целый отдельный ужас, чтобы довести Аманду до слез.
— Ох, Аманда, — говорю я ей. — Бедная ты моя.
Джимми шатается.
— Ты настоящая? — спрашивает он у Тоби.
Он совершенно сбит с толку. Он протирает глаза.
— Не меньше, чем ты, — отвечает она и обращается ко мне: — Ну-ка свяжи их. И хорошенько. Когда они придут в себя, то будут очень сердиты.
Аманда вытирает лицо рукавом. Мы связываем больболистов — по отдельности, а потом вместе, руки за спину, каждому по петле на шею. Веревки мало, но пока что хватит.
— Это ты? — спрашивает Джимми. — Я, кажется, тебя где-то видел.
Я иду к нему — очень медленно и осторожно, потому что у него до сих пор пистолет в руках.
— Джимми, — говорю я, — это я, Рен. Помнишь меня? Положи эту штуку. Уже все хорошо.
Так говорят с детьми.
Джимми опускает пистолет-распылитель; я обнимаю Джимми и долго не разжимаю рук. Он дрожит, но на ощупь ужасно горячий.
— Рен? — повторяет он. — Ты умерла?
— Нет, Джимми. Я жива, и ты тоже.
Я приглаживаю ему волосы.
— У меня в голове такая каша, — говорит он. — Мне иногда кажется, что все умерли.
День
День святой Юлианы и Всех Душ
Год двадцать пятый
Дорогие мои, немногие оставшиеся друзья!
У нас совсем мало времени. Часть его мы использовали на то, чтобы добраться сюда, на место бывшего сада «Райский утес», где во дни, более преисполненные надежд, мы столь счастливо проводили время.
Воспользуемся этой возможностью, чтобы в последний раз поразмыслить о Свете.
Ибо восходит новая луна, знаменующая наступление Дня святой Юлианы и Всех Душ. Всех Душ, а не только человеческих; в их число входят души всех живых Созданий, прошедших по этой Жизни, претерпевших Великое Превращение и вошедших в состояние, называемое Смертью, которое правильнее называть Новой Жизнью. Ибо в сем, нашем Мире и в очах Господа ни единый атом, когда-либо существовавший, не потерян.
Дорогой Диплодок, дорогой Птерозавр, дорогой Трилобит; дорогой Мастодонт, дорогой Додо, дорогая Бескрылая гагарка; дорогой Странствующий голубь; дорогая Панда, дорогой Американский журавль; и вы, бесчисленные остальные, кто в свой день резвился в нашем общем саду: будьте с нами в день нашего испытания, укрепите нашу решимость. Как и вы, мы радовались воздуху, солнечным лучам, лунной дорожке на воде; как и вы, мы слышали призывы времен года и отвечали им. Как и вы, мы наполняли Землю. И, как и вы, мы ныне должны присутствовать при гибели своего Вида и исчезнуть с лица Земли.
Как всегда в этот день, слова святой Юлианы Нориджской, этой сострадательной святой четырнадцатого века, напоминают нам о хрупкости нашего Космоса — о хрупкости, вновь подтвержденной физиками двадцатого столетия, когда Наука открыла огромные пустые пространства не только внутри атомов, но и меж звездами. Наш Космос — не более чем снежинка. Обрывок кружева. Как прекрасно сказала наша святая Юлиана, выразив свою нежность ко Вселенной в словах, которые отдаются эхом в веках:
«…Он также явил маленькую вещь, размером с лесной орех, в ладони моей руки, и вещь эта была круглой, как шарик. Я посмотрела на нее мысленным взором и подумала: „Что бы это могло быть?“ И был мне примерно такой ответ: „Это все, что сотворено“. Я удивилась, как она вообще могла существовать, потому что мне казалось, что она была такой крошечной, что могла в одночасье исчезнуть. И был мне ответ в моем сознании: „Она пребывает и пребудет вечно, потому что Бог любит ее; и все имеет свое бытие по любви Божьей“». [22]
22
Цитируется по изданию: Юлиана Нориджская, «Откровения Божественной Любви», Москва: Ун-т Дмитрия Пожарского, 2010, с. 84, перевод Юлианы Дресвиной.