Год рождения тысяча девятьсот двадцать третий
Шрифт:
Вера Николаевна сказала, что «давно надо было об этом знать», а я, действительно, только теперь обратила внимание на то, что его имя печатают в газетах всегда крупно, жирным шрифтом, а если в списке, то не по алфавиту, а сначала его, а потом всех остальных. (Впрочем, членов Политбюро тоже печатают не по алфавиту, а в каком-то особом порядке, и папа замечает всегда, если одни фамилии начали печатать ближе к началу, а другие — дальше. Говорит, что это «неспроста»). Впервые задумалась я и о том, что на сегодняшнем торжественном собрании избирали не только обычный президиум, в который входят директор школы, учителя, комсорг и парторг, но и Почетный президиум — Политбюро ВКП(б) во главе с генсекретарем товарищем И.В. Сталиным. Так бывает и на всех праздничных вечерах — ноябрьских, первомайских. И всегда после объявления Почетного президиума все встают и долго аплодируют, пока не кончит аплодировать директор школы или представитель Райкома. И ведь то же самое в эти дни происходит на всех собраниях, во всех городах, на
Или вот еще, что смущает меня: почему И.В. не возражает, когда видит, как его портреты, скульптуры размещают везде, где только можно, вплоть до маленьких магазинчиков (такой портрет, украшенный кумачовыми бантами и бумажными цветами, выставлен сегодня даже в окне нашей керосиновой лавочки).
А на барельефах, на монетах, где четыре профиля классиков марксизма, он тоже на первом месте… Мне кажется, что Ленин не согласился бы на подобное. Вспомнила сейчас — у мамы в библиотеке время от времени по распоряжению Глав. ЛИТО (не знаю как это учреждение расшифровывается) проводится проверка книжного фонда и изымается по спискам ряд книг, иногда несколько десятков названий. И так по всем библиотекам. Эти книги мешками отвозят в Коллектор. Все это делается вечерами, и мама тогда задерживается допоздна. Однажды мама сказала, чтоб я пришла после закрытия библиотеки помочь ей, где она с помощницей должна была по акту оформить много книг. Хотя эта работа секретная, но мама решила, что раз я комсомолка, то мне можно. И вот меня удивило, что среди многих книг незнакомых мне авторов, подлежащих списанию, была названа и книжечка писателя-антифашиста Леона Фейхтвангера, которая недавно была у нас дома — «Москва. 1937 год». Там он очень хорошо пишет о нашей стране и обо всем, что видел во время поездки по Союзу. За что же списывают эту книгу? Мама сказала, что она тоже удивилась сначала, но потом решила, что видимо из-за того, что в одном месте писатель говорит о скульптурах вождей, которые почему-то в нашей стране ставят в большом количестве и не всегда уместно. Так он видел бюст Сталина при входе на выставку картин Левитана в Русском музее, и ему непонятно, почему бы там не поставить портрет художника. (А ведь мы с мамой тоже были на этой выставке, и этот бюст мраморный я помню, и то, что он тогда нас ничуть не удивил — тоже помню). Тогда в библиотеке меня больше всего поразил не тот факт, по какой причине списывают те или иные книги, а просто само уничтожение книг, когда их привозят в Коллектор и принимают по списку, после этого сами библиотекари должны рвать эти книги (в присутствии комиссии), паковать в мешки (чтоб ни один листок не пропал), опечатывать и сносить в подвал, где мешки эти сжигают в кочегарке… Только после этого будет подписан акт сдачи. А если библиотекарь какую-нибудь книгу не сдаст, или нечаянно пропустит, то его уволят, а может быть, и еще хуже будет. Все это я выспросила у мамы, когда шли поздно вечером после работы в библиотеке. На все мои возмущения и недоумения мама сказала — так надо. И взяла с меня слово, что я никогда никому не буду говорить об этом. Я обещала. И никому не говорила, понимая, что могу подвести маму. А вот теперь вдруг все вспомнила и записала… Наверно, лучше бы вырвать эту страничку, но я лучше теперь буду и эту тетрадь хранить в своем тайничке (удивительно удобный получился — легко в него и положить, и достать). Но каким все же грузом лежит на душе сознание того, что надо что-то скрывать, прятать в тайник…
12 декабря 1940 г.
В газетах:
Депутаты Советского народа.
Великий вклад в марксистскую теорию (о выступлении тов. Сталина о государстве).
Наступление англичан в Ливии.
Итальянское отступление в Албании.
Десять лет Академии им. Сталина.
Револьвер Чапаева.
Сегодня идти с политинформацией к моим работницам, и что-то никаких мыслей у меня по поводу того, что в газетах: у англичан «наступление», у итальянцев «отступление», а что им нужно в Ливии и Албании, и кто прав, а кто виноват — ничего не знаю.
Хорошо, что хоть вопросы теперь не задают, молча все выслушивают, благодарят и расходятся. А если что читаю им дополнительно, то готовы часами слушать, хотя у всех дети, семьи. Говорят, что с Нового года десятиклассников освободят от всех общественных нагрузок, чтоб готовились к гос. экзаменам. Это, конечно, правильно, но расставаться с моей группой даже жалко — привыкла к ним.
26 декабря 1940 г.
В газетах:
Неуклонно осуществлять Указ от 26 июня.
Об ошибках при рекомендации комсомольцев в партию.
На англо-германском фронте.
В газетах снова об Указе от 26 июня, насчет закрепления всех на своих рабочих местах, и о том, что за опоздание на 5 минут —
Не знаю, почему-то очень затронул меня этот июньский Указ. Ведь мне тоже через полгода, может быть, работать придется, если в ВУЗ не поступлю. И так мне мечталось поездить, страну посмотреть. Я так и думала, что непременно поеду куда-нибудь — я ведь ни в Москве, ни в каком другом городе еще не была. И так бы хорошо, если в одном месте поработать, потом переехать, куда хочется, — и в другом месте начать работать. А получается, что никуда ехать нельзя, только разве если в отпуск? И всю жизнь жить на одном месте, на одной работе сидеть? А если работа не понравится?.. Ох, напрасно я, пожалуй, привыкла читать газеты — мысли теперь в голову лезут такие, о каких я раньше и не задумывалась. Вон Костя газет не читает и кроме как о своей новой модели мотороллера ни о чем не волнуется.
Дома у меня сравнительно тихо, так как я исправила почти все тройки к концу четверти и никаких «нарушений» не допускаю. Но отношения натянутые, папа со мной ни о чем не разговаривает, и, когда мама выходит из комнаты, всегда наступает гнетущая тишина. Я все же, видимо, после каникул брошу школу и перейду учиться в техникум — любой, лишь бы дали место в общежитии. Костя одобряет такой план: чем скорее я приобрету специальность, тем скорее стану независимой от родителей. В каникулы начну поиски места, куда мне податься.
Зима-весна 1941-го
2 января 1941 г.
Вот и Новый, 1941 год наступил! Что-то принесет он мне? Факт тот, что он во всем будет действительно Новый — ведь и со школой я в этом году распрощаюсь (и если мои планы осуществятся, то это может произойти совсем скоро!). И совершеннолетие наступает в этом году, со всеми вытекающими последствиями… И вообще новый кусок жизни начнется, потом ведь всегда придется говорить: «Это было еще когда я училась в школе, до 1941 года». (Как мама и папа говорят «Это было уже после революции», или «А вот помнишь, еще до революции, до 17-го года…»).
Встречали мы Новый год с Костей. В Доме пионеров был костюмированный бал для старшеклассников. И у нас с ним были настоящие костюмы — соседка Луиза Ивановна достала в театре. Костя сначала, как увидел свой костюм, так наотрез отказался надевать! А это действительно даже смешно, что когда-то мужчины носили такое: голубой бархатный камзол с серебряной отделкой, голубые атласные штаны до колен, туфли с пряжками, белые чулки и пудреный парик с «хвостиком», перевязанным черной ленточкой.
Но когда я облачилась в свое платье — тоже голубое, атласное, с отделкой из белых кружев, — то он понял, что рядом со мною, в своей куртке на молниях, будет выглядеть «странно». А о том, чтобы лишить меня возможности покрасоваться в таком одеянии, он и не заикался, понял, что это выше моих сил. И хотя он ругался и каждую деталь туалета долго осваивал (особенно его раздражали каблуки башмаков), но все же научился носить этот костюм. Рассказывал, когда репетировал дома перед зеркалом реверансы и поклоны (я его научила), так его родители ухохотались, глядя на него. Но когда мы пришли в Дом пионеров, разошлись по «костюмерным», где была суматоха переодеваний, где нам всем вручили черные полумаски, а потом, под музыку, выходили в зал уже преображенные и находили свои пары, тут сразу исчезла вся стеснительность и нас с Костей даже сфотографировали, и мы с ним в полонезе шли первыми. Танцевать в таких костюмах было приятно, и я действительно чувствовала себя «дамой». Костя тоже вошел в свою роль и даже догадался мне стул подать в перерыве и принес стакан газировки из буфета. Было очень весело, натанцевалась я «до упаду» и еле-еле добралась до дому к часу ночи (так мне разрешили). Судя по тому, как мы встречали Новый год, он и весь будет радостный, необыкновенный, и вместе я буду не со школьными ребятами, а с Костей…