Год рождения
Шрифт:
И только теперь мне стало ясно, почему у меня возникало ощущение бессмысленности существования этой странной лестницы: она вела из НИОТКУДА в НИКУДА!
А еще мне было непонятно, почему сейчас, несмотря на реабилитацию тех, кто лежал под этой лестницей, место их захоронения продолжало оставаться тайной для их родственников. Я так и спросил об этом Осипова.
— Разве дело только в этой лестнице? — усмехнулся Александр Капитонович. — Такие захоронения есть во всех областных городах, по всей стране, где орудовали особые совещания и «тройки». А в
— И что же мешает? — пытался я докопаться до сути.
— Спроси что-нибудь полегче! — сказал Осипов, достал из стола нераспечатанную пачку сигарет и встал.
— Пошли на доклад, — сказал он и направился к выходу из кабинета…
Начальника отдела на месте не оказалось.
Пока мы размышляли, ждать его в коридоре или уйти, из расположенной напротив приемной начальника управления вышел Швецов и, увидев нас, сказал:
— Василий Федорович у начальника управления.
— Он там надолго? — спросил Осипов, которому не терпелось поскорее доложить новые данные по делу Бондаренко.
— Не думаю, — коротко сказал Швецов и пошел в секретариат.
— Что будем делать? — спросил я у Осипова. — Будем ждать или вернемся к вам?
— Давай подождем, — предложил Осипов, — а я пока покурю.
Мы встали с ним на лестничной площадке, где висела табличка «место для курения» и откуда просматривался кабинет начальника отдела.
Осипов распечатал пачку сигарет и закурил. Сделав несколько затяжек, он посмотрел на меня и спросил:
— О чем задумался, Михаил?
— Да все о том же, — ответил я, имея в виду те мысли, которые не давали мне покоя с того самого момента, как я занялся делом Бондаренко.
— Поделись, если не секрет, — предложил Осипов.
От Осипова у меня не было секретов, и вообще он был одним из наиболее уважаемых мной сотрудников управления.
В органы госбезопасности Осипов пришел после войны. А войну начал заряжающим противотанкового орудия в том сражении под Сталинградом, когда танки Манштейна безуспешно пытались прорваться к окруженной армии Паулюса.
Свою самую главную боевую награду — орден Отечественной войны Осипов получил за бои в Померании, но сам он больше всего дорожил медалью «За отвагу», полученной за свой первый бой.
— В Померании наши пушки стояли одна от другой в десяти-пятнадцати метрах, — рассказывал мне он, — и мы расстреливали немецкие танки, как на полигоне. Какое тут геройство?! А под Сталинградом наша батарея держала почти километр фронта, и в таком бою мне больше не пришлось бывать ни разу до конца войны!
Такому человеку, как Осипов, я мог доверить самые сокровенные мысли.
— Александр Капитонович, — сказал я, — вот вы пересмотрели уже десятки дел на репрессированных и, наверное, много размышляли над этим…
— Конечно! — не дослушав меня, сразу ответил Осипов.
— Из того, что мне довелось читать и слышать, получается, что одной из главных причин
— Так-то оно так, но ты сильно упрощаешь, — покачал головой Осипов.
— Почему?
— Да потому, что нельзя начинать отсчет преступной политики Сталина с репрессий! Особенно нам…
Конечно, вспоминая сейчас этот давний разговор, я отлично понимаю, что с позиции сегодняшнего дня наши рассуждения были временами наивными, временами поверхностными, а порой вообще не соответствующими действительности. И это было вполне естественно: тогда мы еще не знали многого из того, что всем нам хорошо известно теперь, не знали всех ужасающих подробностей и истинных масштабов репрессий, о чем в полный голос заговорили только в конце восьмидесятых годов.
В этом разговоре мы не упоминали о репрессиях сороковых и начала пятидесятых годов, да и не могли упоминать, потому что об этом периоде нам было известно еще меньше, чем о том, что происходило в нашей стране в тридцатые годы.
К тому же мы с Осиповым, как и многие наши сограждане, по-прежнему находились в плену тех установок и представлений об истории партии и государства, которые насаждались десятилетиями и до такой степени извратили нашу историю, что до сих пор не удалось пока с предельной точностью установить, как же все происходило на самом деле.
Мы говорили с Осиповым об одном Сталине, не касаясь такого явления, как сталинизм, и не ведая еще, что это явление окажется намного шире и не ограничится только репрессиями и произволом, что это целая система с очень живучей психологией, суть которой заключается в нетерпимости к любому инакомыслию, к любой оппозиции, в стремлении монополизировать власть и идеологию.
Гораздо важнее наших тогдашних заблуждений и ошибок в оценке событий прошлого было то, что мы могли откровенно и всесторонне обсуждать темы, разговор на которые в чекистской среде еще совсем недавно был бы просто немыслим.
Из бесед с ветеранами я знал, какой была обстановка в органах госбезопасности при Сталине. Но когда я пришел туда на работу, я застал уже атмосферу профессионального и товарищеского доверия, когда можно было общаться со своими коллегами, не опасаясь, что на тебя донесут и что разговор на волнующую тебя политическую тему может быть расценен, как колебание от линии партии или неверие в идеалы, которым ты обязан служить.
Эта атмосфера имела большое значение еще и вот почему.
Пройдут годы, на смену «оттепели» шестидесятых придет безвременье семидесятых и первой половины восьмидесятых годов. Всю страну захлестнет мутная волна разложения и коррупции, и только органы госбезопасности в это трудное для страны время сумеют сохранить чистоту и неподкупность основной массы своих кадров.
Этот феномен вызовет общественный интерес, будут высказываться различные суждения, но только немногим удастся найти этому правильное объяснение.