Год - тринадцать месяцев (сборник)
Шрифт:
Я затворяю за собой калитку и иду прочь — мимо колодца, мимо закрытого магазина, потом иду обочиной дороги, поворачиваю на знакомую тропу и через парк, который сейчас страшно и грозно шумит под ветром, тороплюсь куда-то. И только когда вижу яркие, необыкновенно яркие огни в окнах санатория, я вдруг понимаю, что мне некуда торопиться.
В кармане у меня какие-то гладкие и твердые шарики, как будто орехи, но нет — не орехи. Что же это такое? Ах, это же яблоки, те самые лесные яблоки!.. Они до того тверды, что просто и не верится, что это яблоки. Может быть, это волшебные молодильные яблоки или еще какие-нибудь?
Ничего, кроме нестерпимой горечи, я не чувствую в них. Но лесные яблони красиво цветут.
«Да, только в них и красоты…» — вспоминается мне, и голос слышится
Но, конечно, никого нет, никого, и только черные деревья шумят под ветром, да носит с жестким шорохом вороха палых листьев.
Мои счастливые дни
Повесть
Часть первая
1
На улице уже стояла непроглядная темень, и даже когда глаза пообвыкли, я едва различал ступеньки крыльца. Но в небе было густо от звезд, и оно казалось совсем близким, особенно искрящаяся полоса Млечного Пути — словно что-то земное, здешнее, как запах яблок, которым, кажется, дышит не только вся уснувшая деревня, но и весь этот притихший, успокоившийся на ночь и очарованный мир.
Впрочем, тишины-то особой и нет пока возле правления: гудят машины, в свете фар промелькивают люди, перекликаются, собираясь в свои компании:
— Эй, Кесьтук! Где ты там? Каждый раз тебя ждать!..
Кесьтук? Нет, я не знаю его по имени, хотя, может быть, и не раз видел. И кто его кличет, тоже не могу узнать по голосу, хотя — ясное дело — это один из тех, кто сидел только что на собрании и поднимал за меня руку — ведь проголосовали единогласно, и Бардасов тут же хлопал меня по плечу, как друг, и громко сказал:
— Поздравляю, комиссар! — И улыбался такой широкой светлой улыбкой, что я даже смутился, хотя, честно сказать, это был первый миг, когда я перестал сомневаться в своем согласии работать в колхозе. Да и это — комиссар…
— Эй, Кесьтук, мы поехали, догоняй!..
— Федор Петрович! Где Федор Петрович?!
Может, это зовут и не того Федора Петровича, не ставшего в этот вечер секретарем парткома, как это вроде бы намечалось, может, есть в колхозе другой Федор Петрович. Но вот уж кого мне было жалко на собрании, так это Федора Петровича, когда председатель Бардасов прямо так во всеуслышание заявил:
— Ты языком только работаешь, Федор Петрович, а нам в колхозе нужен настоящий работник. — И точно заслонку открыл — критика так и хлынула на бедного Федора Петровича: и что за двумя зайцами гонится, работая учителем в школе, и за секретаря парткома получает, что в бригадах не бывает никогда… А под конец выскочил маленький мужичок, худой, как цыпленок, в засаленном галстучке, и визгливым тонким голоском выкрикнул:
— Я всю правду скажу, всю правду! — И мне показалось, что сейчас он выдаст такое обвинение, что все прочие покажутся детским лепетом. Однако этот маленький мужичок, фамилия которого была, как ни странно, Карликов, только и высказал: — Не работал он с коммунистами по-путному! Вот!.. И все, — и, страшно сверкнув глазами на Федора Петровича, опустился на место, — словно в яму провалился. Но стоило закончиться собранию, как этот Карликов оказался за спиной Бардасова и поддакивал ему, и мне сладко улыбался маленьким молодым личиком. Но Бардасов не обращал на него никакого внимания и даже не посмотрел на него, когда сказал:
— Эй, Сидор, проводи Александра Васильевича на ночлег к Графу да скажи: пусть ужин сготовит.
— Обязательно, Яков Иванович, обязательно! — засуетился Карликов и схватил меня за руку.
— Да окажи, — добавил Бардасов, — через полчасика я сам приду.
А я искал глазами Федора Петровича. Зачем? — и сам не знаю. Я, конечно, не был перед ним виноват, и если он умный человек, он это поймет сам. И утешения ему вряд ли нужны… Но Карликов не отпускал меня и тянул вон из парткома — ведь он получил приказ председателя проводить меня на ночлег. И вот я иду по тропинке возле палисадников. Корни ветел избугри-ли ее, и я спотыкаюсь, а Карликов впереди шагает так ловко и быстро, что я отстаю. Я уже не смотрю в небо на звезды, нет, не смотрю, потому что до меня тут только доходит во всей ясности, что произошло не одно мое избрание в секретари парткома колхоза, но нечто большее —
Карликов, должно быть, чувствует мое подавленное состояние и начинает выспрашивать, откуда я родом да где учился, то да се. И я отвечаю, что из Хыркасов.
— Из Хыркасов! — изумляется Карликов и опять хватает меня за рукав. — Да это же рядом — шесть километров!..
Да, шесть километров, в Хыркасах живет моя мать, а отца нет, он погиб на фронте в сорок пятом.
Сочувственно помолчав, Карликов бойко начинает рассказывать про Бардасова, какой он тонкий тактик и стратег в делах!
— Он к тебе сразу начал приглядываться, справки навел, все как следует. Кого попало он в свой колхоз не возьмет, хе-хе, он такой, Яков Иванович. Поработаешь, сам увидишь! Да и на квартиру к Графу определили… хе-хе, не так чтобы. Ведь Генка Граф — кто? Он ведь парень-то… не того немножко.
— С придурью, что ли?
— Какое там! Наоборот, лишнего у него там не мало, да и по части баб, женщин то есть, это самое, женщины и девки ходят к нему напропалую, хе-хе! — Но тут он опять схватил меня за рукав и, привстав на цыпочки, прошептал в ухо — Теперь потише, пришли.
Из всех этих сбивчивых намеков я понял только одно: «стратег и тактик» Бардасов определил меня на квартиру к человеку, которого я, новый секретарь парткома, должен «наставить на путь истинный».
Мы подошли к дому, во всех трех окнах которого горел яркий свет. Во двор вела небольшая калитка в широких воротах, какие у нас называются русскими. Калитка оказалась незапертой. Незапертыми оказались и дверь в сени, да и та, что была в саму избу. Карликов шел как-то осторожно и все мне странно подмигивал, и я даже подумал, что мы сейчас увидим что-то такое, что подтвердит репутацию Графа, которую он мне только что выложил. Но в доме было странно тихо, а когда мы наконец вошли в избу, то меня поразили чистые бревенчатые стены цвета топленого масла, большое окно, какие плотники называют итальянскими (одно окно вместо двух), и печь, будто только вчера побеленная. Лавка вдоль стены, стол, над ним ярко горит лампочка без абажура…
— Эй, Граф! Ты дома? — начальственным фальцетом крикнул Карликов.
— Проходи сюда, — послышался из передней спокойный голос. — Чего кричишь, я не люблю, когда кричат.
Пол был так чист, что я стащил сапоги по примеру Карликова.
— Квартиранта к тебе привел, — уже с заискивающими нотками в голосе заговорил Карликов. — Яков Иванович велел быстренько приготовить ужин, и сам он скоро будет.
Я увидел хозяина. На никелированной кровати, поверх неразобранной постели, продавив сетку почти до пола, лежал парень лет двадцати восьми. Он отстранил книгу, смотрел на нас тусклым невыразительным взглядом и молчал.