Год - тринадцать месяцев (сборник)
Шрифт:
— Забот у нас, комиссар, выше головы. Один я до сих пор воз этот тянул, один… От партийной организации никакой ощутимой помощи не было, а на тебя надеюсь. Только ты не мешкай, принимайся за дела побыстрее… — Он помолчал. — Ну, мне пора…
Когда я провожал его до ворот, мне рее казалось, что Бардасов хочет сказать что-то важное, то, что не решился при Графе, но так он ничего и не сказал. Видно, и пора пока не пришла, «пуда соли» мы с ним еще не съели.
2
А хозяин мой, задрав на спинку кровати свои длинные ноги, читал «Опасные
— Проводили? — спросил он, с заметной неохотой отрываясь от книжки.
— Да, — сказал я. — Он вам не родственник, случаем?
— Нет. Они вместе с мамой работали…
Граф замолчал, а я воздержался от вопросов. Хотя мне и любопытно знать все о человеке, с которым я общаюсь, но лучше, когда он сам рассказывает о себе. А я видел, что сейчас Граф не расположен к разговорам на эту тему.
Я спрашиваю, не буду ли мешать ему, пока не подыщу в деревне постоянного жилья?
— Какая помеха, живите на здоровье, если нравится. Да и мне повеселей, — добавляет Граф с улыбкой. — А то ведь и поговорить не с кем.
Но разве у него нет товарищей, приятелей, ведь Кабыр — не маленькая деревня.
— Да какие тут товарищи!.. Словом не с кем перемолвиться, мужики, что тут сделаешь…
Уже который раз слышу я от Графа это слово — мужики, и у меня в глубине души уже неприязнь какая-то рождается к нему. Но, правда, сейчас в его голосе нет прежнего пренебрежения, с которым он выставил за дверь Карликова. И я говорю:
— Но ведь есть учителя, есть аргономы, есть… — Я хочу сказать: «девушки», но вспоминаю, что про девушек-то он наверняка знает получше меня.
— Есть, конечно, да такие же, можно сказать, крестьяне. На уроки бегут из хлева, а с уроков опять домой торопятся — ведь у каждого свое хозяйство. Учителя! Они даже в кино-то не ходят, а уж книжку какую умную почитать — про это я и не говорю. Или лекцию в клубе для мужиков! Куда! Однажды как-то я говорю Федору Петровичу: Лермонтовские дни по всей стране идут, не худо бы лекцию организовать в клубе. А что, говорит, я народу могу сказать? Только то, что в газетах пишут, пи больше ни меньше, а это люди и без меня знают, все газеты выписывают. Вот вам и учитель! — с торжествующим ехидством воскликнул Граф.
А я, к сожалению, ничего не мог возразить. Все это так, конечно, жизнь у сельских учителей очень трудная, для них никто не строит квартир со всеми удобствами, нет для них в магазинах мяса, молока и масла, и им невольно приходится обзаводиться коровами, свиньями, овцами. И все это скорей не радости ихние, а беда, и тут не до умных книжек, не до лекций. И хаять учителей у меня не поворачивается язык. Да и разве не они первые учат нас уму-разуму?! Только за одно это стоит их помянуть добрым словом.
— А как агроном? Он ведь, кажется, после института?
— Да, вот с Григорием Ефремовичем очень интересно поговорить о девушках, — оживился Граф. — На эту тему он может говорить сутками — сразу видно, что после института!
Ай да Генка! Для меня, может быть, это даже и не плохо: чем больше узнаю именно такой взгляд на вещи, тем мне будет
— Такие вот пироги, Александр Васильевич!..
— Да, как по Гоголю: «Есть один прокурор, и тот свинья». Помнишь?
Генка улыбается и молчит. Мне даже кажется, что он слегка огорчен. Ну что же, пусть знает, что по части обличений он не так уж и оригинален. Ругать-то мы все мастера, а вот на то, чтобы понять людей, найти для них доброе слово, на это нашего ума часто не хватает.
Молчание как-то неловко затянулось, и я спросил, интересная ли книга, которую он читает.
— Очень даже поучительная, — сказал Граф со своей странной усмешкой.
— В каком смысле?
— В смысле женщин. Французская жизнь, правда, описывается, но женская психология везде одинакова. Ради своих удовольствий они готовы предать все: истину и родину, родителей и мужа. Это уж такая биологическая структура, гибкая, изворотливая, а ум просто какой-то дьявольский. Это только дураки выдумали: у бабы волосы длинные, да ум короткий. Как бы не так! У нас, у мужчин, ум прямой и неповоротливый, как телега, и о других мы судим только по себе, значит, в этом смысле мы эгоисты. А женщина… слабая женщина стремится и себя защитить, и мужчину к рукам прибрать, заставить его служить себе, своим интересам. Это тоже эгоизм, но более изощренный, утонченный. И мужчины в этом смысле просто глупые рыбы, они клюют на красивую наживку, вовсе не думая о том, что на берегу выжидает этого момента коварный рыбак. Вот как о женщинах писал один поэт-геолог: «Знаю, где имеется нефть, но не знаю, где у женщины душа». По-моему, очень точные стихи!
— Да ты, Гена, самый настоящий очернитель! — сказал я. — Я с тобой согласиться не могу.
Он пожал плечами.
— Потому, — продолжал я, — что твоя мысль однобока. Ты не принимаешь в расчет лю…любовь. — Не знаю, заметил ли Граф мою запинку, потому что, говоря так, я думал о Наде, думал о том, как далека моя Надя от образа женщины, который так расписал Граф. Нет, Надя не такая! И разве любовь — это красивая наживка? Какая-то глупая доморощенная философия, вот что.
— Любовь?! — Граф в нарочитом изумлении вскинул бровями. — Что же это такое и где вы эту самую любовь нашли?
— Я не искал ее. Она сама находит людей, — добавил я с раздражением. — Да и вообще, Гена, почему вы убеждены, что все обстоит именно так, как вы говорите?
— Просто потому, что я знаю жизнь и знаю, что так называемой любви нет. Если, конечно, разуметь под этим то самое высокое чувство, о котором написано столько прекрасных книг. Вы можете представить что-нибудь похожее на любовь Анны Карениной? А если вы найдете в нашей жизни нечто, что хотя бы напоминало любовь Нарспи и Сетнера[6], я встану перед вами на колени. Такая любовь и нынешняя молодежь — это что-то несовместимое, как день и ночь.