Год - тринадцать месяцев
Шрифт:
Голубая «Победа»
Директор завода Малинин не дал нам машин. Сообщая мне об этом, Борис прибавил как бы между прочим:
— Я уже больше не говорю: папочка и мамочка.
— А как же ты говоришь?
— Просто: папа, мама.
— Ну что ж, все великое — просто. Лишь бы ты их любил по-прежнему.
— Любил! — горестно вздыхает Борис и отворачивается к окну, у которого мы стоим в коридоре. — Знаете, кто виноват? Мама. Я ей всегда все рассказывал и про то рассказал, как, помните, мы туалет убирали. А
— Ну, какая разница между папой и мамой?
— Какая никакая, а если секрет — никому нельзя разглашать, как военную тайну. Правда ведь? — Борька поворачивается ко мне с надеждой. Серые глаза его сухи — ни намека на слезы. Вроде бы повзрослел чуть-чуть — таким новым он мне кажется. — Из-за нее папа машину не дал. Принципиально. Сказал: «Раз вы себя вести не умеете, туалеты моете, значит не заслужили еще на машине к морю ехать».
— Ну ничего, переживем, — ободряю я Борьку.
— Да! Выходит, что я болтун, слова не сдержал. И перед шефами мы опозоримся. Ребята уже спрашивали, а я соврал, сказал, что папа уехал в командировку. А раньше я никогда не врал. Теперь узнают и все будут против одного. И правильно. За то, что я врун и болтун. А еще звеньевой!
Чувствую, самобичевания Бориса доведут его до слез, а мне уже страшно хочется, чтобы их никогда не было в этих смышленых глазах. Обняв за плечо, трясу его дружески.
— Брось отчаиваться! Что соврал — то худо, конечно, а в остальном твоей вины нет. Что смог, то сделал. Я сам поговорю с отцом, и мы еще успеем до холодов съездить к морю. Тем более что в это воскресенье у нас ничего не вышло бы: назначен сбор лома.
Борис, начавший было оттаивать, при последних словах снова хмурится и вздыхает.
— Воскресник? А меня мама не пустит.
— Как это не пустит?
— Очень просто. Скажет: не смей! — Борис округляет глаза и топает ногой, изображая мать. — Она меня никуда не пускает, ни на воскресники, ни в кино, ни на затон. Никуда.
— Почему?
— Боится, что я или надорвусь, или зашибусь, или под трамвай попаду. Мало ли что! Она всегда боится. И бабуся ее поддерживает. Только и знает, что свою пословицу: один сын — не сын, два сына — полсына, три сына — вот это сын. Как будто я виноват, что они не заимели трех сыновей. И мне было бы веселей, и они бы ничего не боялись.
— Да, брат, трудная у тебя задача. Надо одному за трех сыновей выступать.
— А вот возьму на этот раз и не послушаюсь. Можно ведь, Григорий Иванович?
Я смотрю в чистые зеркала Борькиных глаз. В них не должно быть никакой кривизны.
— Видишь ли. Боря, кроме мамы и папы, есть еще на свете справедливость. На воскресник придут все ребята, вся школа. А тебя не будет. Справедливо это?
— Конечно, нет! Что я, не понимаю?!
— Давай я записку напишу родителям, чтоб отпустили. — Я лезу за блокнотом, но Борис перехватывает мою руку.
— Не надо! Что вы! Вы знаете, как мама на вас сердита? Она нарочно не пустит. Принципиально.
— Ну смотри сам.
Мы расходимся но классам. Я решаю в тот же день навестить сердитую Борину маму и заодно потолковать по-мужски с его папочкой.
Но Борина мама пришла сама в тот же день.
Мы смотрели документальную киноленту, когда по цепочке мне передали:
— Вас вызывают.
В непривычно тихом вестибюле стояли двое: мой Борька и полная, средних лет женщина в шелковом плаще. Внешность у них как две карточки одного лица, снятого с большим промежутком. Нетрудно было догадаться, что передо мной Борина мамочка. Женщина нетерпеливо шагнула навстречу. В одной руке она держала Борин плащ с капюшоном, в другой — галоши.
— Вы Борин классрук?
— Здравствуйте.
— Извините, здравствуйте! Я страшно расстроена. Скажите хоть вы ему! Это же безобразие! Я бросила все, примчалась сюда, а он вместо благодарности фокусы устраивает! Не берет плащ! Видите ли, у них закон: один за всех, и все за одного! Все раздеты, а поэтому и он будет мокнуть за компанию. Как вам все это нравится?!
Признаться, мне все это нравилось. Я ловлю себя на том, что несообразно со своим положением классрука радуюсь Борькиному решению. Снова я вижу не мальчика, а мужа! Непокорно опущена голова, решительно сжаты пухлые губы, грозно сдвинуты короткие брови и ни слезинки в глазах. Ты ли это, Борька?
— Вы что же молчите? Повлияйте, пожалуйста, на него.
Что ей сказать? Формальная правда на ее стороне. Каждая мать вправе принять на себя сколько-то труда, чтобы уберечь сына от невзгод, пусть даже от безобидного дождя. И я, по долгу службы, начинаю влиять:
— Чудак ты. Боря. Если бы мне сейчас принесли плащ и галоши, я б танцевал от радости. Кому охота мокнуть од дождем? Бери вещи и пойдем. Такой фильм пропадает.
Но Борька не верит деланному тону моей тирады и наступает на мать:
— Даже к девчонкам никто не пришел. Только ты одна боишься, что я раскисну. Хватит! Пусть как все, так и я!
— А если все станут биться головой об стенку, ты тоже со всеми будешь? — замечает Малинина.
— Да… буду! Что я, сахарный, что ли? Пока кино кончится, и дождь перестанет. А если и будет идти, так мы припустим бегом и не замерзнем.
— Никаких «припустим»! — Малинина выходит из себя. — Или ты сейчас же возьмешь плащ, или я обо всем расскажу папочке, и тебе не поздоровится!
Угроза явно неуместна. Какой там папочка, если человек пошел «на принцип».
— Не возьму. Ничего со мной не случится.
— Борик! В последний раз предупреждаю! Ты меня задерживаешь.
— Разрешите, — вмешиваюсь я, протягивая руку к плащу. — После кино я соберу наших, обсудим это дело, и я уверен, что ребята заставят его одеться.
Малинина отводит мою руку.
— А если ва-ши, — ехидно скандирует она, — решат, что ему не следует одеваться? Ведь сами-то они раздеты.
— Тогда ему придется нести плащ в руках, — честно признаюсь я.