Год жизни
Шрифт:
У меня защемило сердце. Это был самый опасный, со всех сторон простреливаемый участок немецкой обороны.
«Надо установить огневые точки противника, — продолжает майор. — Вы знаете этот участок лучше других…» Тогда я не выдержал: «Товарищ майор, разрешите доложить: у старшего сержанта Палехина нога не вполне зажила».
Майор вскидывает глаза на Костю и спрашивает: «Это так?» — «Рана чуть кровоточит», — тихо говорит Костя. «Странно… — сквозь зубы говорит майор. — Вы выписались из санбата несколько дней назад. И странно, что вы вспомнили о ране только после получения задания…»
Палехин
В ту ночь Костю убили. Из-за больной ноги он отстал от товарищей, когда немцы открыли по ним кинжальный огонь. Те вернулись, вытащили его из огня, но уже мертвого. В этом деле из пятерых разведчиков погибли трое… Мы похоронили его всем полком.
— А Маша?? — воскликнул я.
— На нее было страшно смотреть. Она не плакала. Только лицо — такое молодое, почти детское лицо у нее было — сразу постарело. Когда Костю привезли на полуторке к месту похорон, Маша подошла к машине, встала на колесо. Костя лежал на еловых ветках. Долго она смотрела на него. И все люди безмолвно стояли и ждали, пока кончится это страшное прощание…
Василий Семенович замолчал. Последние фразы он произносил с трудом.
— Потом Маша пошла к майору, — продолжал Василий Семенович, поборов волнение. — Не знаю, о чем они там говорили, только майор после этого с неделю не показывался в нашем полку. А Маша получила перевод в другую дивизию.
— Неужели, — воскликнул я, — этот негодяй остался безнаказанным? Его не судили, не разжаловали?
— За что? — с горькой иронией спросил Василий Семенович. — Он не сделал ничего незаконного. Ни один ого поступок не был подсуден. Да и мы-то составили о нем свое мнение уже задним числом, подводя, так сказать, итоги, когда майор уже благополучно отбыл.
— Куда? — спросил я, и сердце мое сильно забилось.
— Не знаю, — уже другим, безразличным тоном сказал Василий Семенович, — Офицеры из штаба рассказывали, что пришло требование из министерства и его вернули на гражданскую службу. Теперь, с двумя орденами и биографией фронтовика, ему уже незачем было рисковать. За этим и приезжал. И он благополучно отбыл, сам, наверное, и попросился в тыл. Вот почему я так не люблю, так ненавижу этих рисковых людей, этих любителей азарта ради азарта. Это ведь только говорят так. А на самом деле за любым риском, если он не на пользу чему-то большому, не на благо людей, обычно кроется самая низкая корысть, обыкновенный авантюризм. Ну вот, — устало сказал Василий Семенович, — а теперь давайте спать.
— Василий Семенович, прошу вас, еще один вопрос, — проговорил я, чувствуя, что не в силах больше сдерживать свое волнение. — Как фамилия этого майора?
— Фамилия? — переспросил Василий Семенович. — Разве в фамилии дело? Ну, Васильев. Что от этого меняется?.. Спать!
— Неправда! — воскликнул я. — Вы, наверное, забыли, спутали фамилию!
— Спутал? — удивленно переспросил Василий Семенович. — Нет, с чего бы я стал путать? Да и не имеет это значения. Давайте спать, мне скоро работать, а вам вниз идти.
Прошло немало времени, прежде чем мне удалось
Я проснулся от назойливого дребезжащего звука. Источник этого звука был где-то тут, неподалеку.
— Василий Семенович, вы спите? — шепотом спросил я.
— Не сплю, — ответил Василий Семенович.
— Что это дребезжит?
— Заслонка. Заслонка в печи. Это тоже наш «прибор»: раз дребезжит, значит, ветер сорок метров в секунду. Хоть не проверяй.
Он стал подниматься с кровати.
— Куда вы? — спросил я. — И сколько сейчас времени?
— Два ночи, — ответил Василий Семенович, поднося к глазам часы со светящимся циферблатом. — Вы можете еще поспать.
— А вы?
— Я? — переспросил Василий Семенович. — Я не могу. Заслонка не позволяет.
Он зажег свет. Проклятая заслонка дребезжала все громче и громче. Вернее, она отплясывала теперь какой-то неистовый танец. «Почему он не вынет ее?» — подумал я. По Василий Семенович, видимо, не обращал больше внимания на заслонку. Он вышел из комнаты, не сказав мне ни слова.
И оделся и выглянул в коридор. Никого. Подошел к входной двери, открыл ее и высунулся в темноту. И тотчас же ледяной ветер оглушил меня ударом в лицо. Я захлопнул дверь. За стеной что-то выло, гремело, визжало на разные голоса.
В противоположном конце коридора показался Василий Семенович. Он был в зеленом брезентовом плаще с капюшоном. На груди висела аккумуляторная лампа, такая же, какую применяли в туннеле. В одной руке он держал лопату, в другой — что-то вроде небольшого ящика.
— Вы что, собрались выходить? — спросил я, только потом сообразив, что вопрос мой прозвучал довольно глупо.
— Надо измерить метель, — проходя мимо, ответил Василий Семенович.
Я крикнул:
— Подождите! Возьмите меня с собой!
— Что ж, идемте, — на ходу ответил Василий Семенович. — Поможете. Все мои люди заняты…
Мы попали в ад кромешный. Ветер, несущий тысячи острейших игл, бил со всех сторон. Меня тотчас же сбило с ног. Василий Семенович пополз. Я полз за ним в темноте, преодолевая стену метели и ориентируясь на тонкую змейку света от фонаря, скользящую рядом с Василием Семеновичем по снегу. Хотел что-то крикнуть, но, едва раскрыл рот, ветер забил мне горло снегом. Я задыхался. Казалось, еще мгновение — ветер и снег достигнут такой силы, что обрушат, снесут с горы все, что хоть сколько-нибудь выдается над поверхностью. Но Василий Семенович все полз и полз вперед, выгребая руками снег, точно плыл в бушующем море. Лопату он сунул мне, а ящик не выпускал из своих рук. Свет фонаря погас, мы ползли теперь в абсолютной темноте.
Вдруг что-то черное пролетело в воздухе, задев меня по лицу. Через несколько минут Василий Семенович остановился. Фонарь снова зажегся. В узком пучке света была видна сплошная стена снега. Василий Семенович был без шапки, — очевидно, ее сорвало у него с головы.
— Ройте, ройте! — крикнул Василий Семенович, наклоняясь ко мае и касаясь моей щеки холодными, шершавыми губами.
Я стал рыть яму, не зная, для чего это делаю. Но у меня ничего не получалось. Рыть лежа я не умел, а привстать было невозможно.