Год жизни
Шрифт:
Василий Семенович вырвал у меня лопату и стал копать сам. Он рыл яму так, как это, вероятно, делают солдаты, окапываясь под сильным огнем.
— Держите метелемер, унесет! — крикнул Василий Семенович.
Я понял, что он говорит о тяжелом ящике, который, громыхая, несколько раз перевернулся на снегу.
Вырыв яму, Василий Семенович сунул мне лопату, опустил в яму метелемер. Затем он сел на него, вытащил из-под плаща секундомер и направил на него свет фонаря. В тот момент, когда Василий Семенович приподнялся, чтобы достать секундомер, ветер с треском
— Ах, черт! — выругался Василии Семенович, снял с руки перчатку и стал забивать ею образовавшееся в метелемере отверстие.
Не помню, как мы доползли обратно, не помню, как ввалились в коридор.
На Василия Семеновича было страшно смотреть. Волосы, брови превратились в оледеневший снег.
— Вам надо немедленно отогреться, — сказал я, едва шевеля окоченевшими губами.
Василий Семенович не обратил никакого внимания на мои слова. Он снял плащ, повесил его на гвоздь в коридоре, несколько секунд тер окоченевшие руки снегом, который сгребал со своей же головы, затем потащил свои метелемер в комнату. Уже на пороге он крикнул мне:
— Сразу к печке не подходите! Потанцуйте сначала в коридоре!
Метель бушевала всю ночь, и утро, и день…
Вечером я покинул станцию. Метель утихла. Снова установилась глубокая тишина.
Василий Семенович сказал, что ночью скорость ветра достигала шестидесяти метров в секунду. Ветер вырвал из креплений и отнес метра на два в сторону недавно выстроенный тамбур, прикрепленный к стенке дома железными скобами. Ураган грозил разрушить метеоустановки и вывести из строя все приборы, находящиеся на станции. Радист и метеоролог всю ночь вели борьбу с ураганом, крепили антенну, обматывали толстыми веревками будки с приборами и привязывали их к столбам.
Василий Семенович проводил меня до начала спуска. И пошел вниз, а он долго еще стоял на вершине и глядел мне вслед.
Я шел медленно, держась за канат, протянутый вдоль тропинки. Ночная метель расшатала железные брусья, на которых держался канат, теперь он местами провисал и стелился по снегу. Идти было трудно.
Но мне казалось, что идти трудно не потому, что тропинку занесло снегом, и не потому, что канат убегал из моих рук. Я нес большую тяжесть в себе самом.
Свист и завывание недавней метели все еще стояли в моих ушах, и на атом звуковом фоне отчетливо звучал голос Василия Семеновича, рассказывающего о майоре.
13
Я шел, а образ Крамова в военной форме, с майорскими погонами неотступно стоял передо мною. «Это был Крамов, Крамов, Крамов! — твердил я себе. — Василий Семенович попросту не захотел назвать его имени. Он знает, наверное знает, что Крамов здесь, внизу, под горой, и не хочет назвать его по имени, боится ссоры, боится обвинений в клевете. Как он сказал, Василий Семенович, про того человека? «Он не сделал ничего незаконного, он неподсуден…» Да, в этом причина.
Но как же так? Из-за этого человека погиб другой, смелый, хороший, он сломал жизнь девушки… и он неподсуден?
И
Почему я не борюсь с Крамовым? Почему не пытаюсь разоблачить его, выкинуть из нашей жизни? Почему разрешаю ему разлагать людей, отравлять Светлану ядом сомнений?
Разве я не вижу, не сознаю, что Крамов косвенный, если не прямой, виновник душевного разлада Светланы?
«Светлана, Светлана! — мысленно обращался я к ней. — Неужели ты не чувствуешь, не ощущаешь того же, что чувствую я? Неужели ты не видишь, кто такой Крамов, не хочешь бороться против него вместе со мной?..»
Я шел и думал о ней, потому что ближе ее не было для меня человека.
Да, да, я не оговорился, даже в те минуты, когда я осуждал ее, когда между нами возникали холодные размолвки, я любил ее. Я вызывал перед собой образ Светланы, той, которая поохала вслед за мной в Заполярье, я чувствовал ее руки на своих висках, ее руку в своей руке…
Я шел, проваливался в снегу, не замечая, как сбиваюсь с тропинки и как снова нахожу ее.
Но образ Крамова не исчезал. Он неотступно плыл перед моими глазами.
Только ночью я добрался до нашей площадки. Ее занесло снегом. В бараке, где теперь помещался склад инструментов и деталей, было темно.
В наших жилых домах, расположенных в виде буквы «Г» у подножия горы, окна тоже были темны — люди уже спали. Только в комнате Светланы горел свет. И то, что она не спала, точно ждала моего возвращения, обрадовало меня.
Вероятно, в жизни каждого человека бывают такие моменты, когда мысли, мучащие своей противоречивостью, внезапно раскладываются в сознании в строгом и ясном порядке. И тогда человеку кажется: те, кто не понимал его, не соглашался с ним, теперь наверняка поймут и согласятся.
Этот новый, четкий порядок мыслей помогает человеку яснее увидеть цель. Он не устраняет задачу, которую так трудно было разрешить, но ближе подводят к ее решению. Может быть, во всем этом кроется самообман, иллюзии, но так бывает…
По крайней мере я в те минуты был уверен, что достаточно мне увидеть Светлану и высказать ей все, что я думаю, выложить все выводы, к которым я пришел, — и она поймет меня и все сомнения будут разрешены.
В новом доме комната Светланы находилась рядом с моей.
Я вошел к Светлане без стука, как был, в полушубке и шапке.
Светлана лежала на постели и читала. На ней был пестрый, со слегка вздернутыми плечами халат.
Поспешно отложив книжку, она встревоженно спросила, приподнимаясь на постели:
— Что случилось, Андрей?
— Сейчас я окончательно порвал с Крамовым, — сказал я.
Светлана удивленно посмотрела на меня.
— Ты был у него?
— Нет. Но это не имеет никакого значения. Теперь он мне ясен, ясен до конца, — говорил я, шагая взад и вперед по комнате и оставляя на полу следы тающего на валенках снега. — Он обманывает людей, обманывает нас. Я должен сказать об этом всем, должен, понимаешь?..