Год жизни

Тычинин Вячеслав Васильевич

— Так сделаешь, Георгий? — спрашивал Шатров, трогая голой рукой обжигающе холодную сталь гусеничного башмака.

— Угу I

— Что «угу»? Ты толком скажи. Черепахин всех разжег на участке, все из кожи лезут. Надо парням помочь. Мы ведь план вскрыши торфов одними экскаваторами даем. Не забыл? Все бульдозеры к тебе пригнали на ремонт. Чувствуешь?

— Чувствую, Алексей. Чувствую и ценю. Если б остальные начальники участков перестали трусить и поставили бульдозеры на ремонт, «Крайний» совсем иначе встретил бы весну.

— Тут дело не только в них. Не забудь о Крутове.

— Да, Игнат Петрович ужасно упрям. Его сдвинуть с места...

— Георгий Асланович! — перебил инженера подошедший

Смоленский.— Извините, Алексей Степаныч, я вам помешал... Георгий Асланович, послушайте мотор.— Сильное энергичное лицо Кеши Смоленского было сейчас растерянно.— Не пойму, что стучит. И на малых оборотах пробовал, и на больших. На пальцы непохоже, на клапана — тоже.

— Пойдем, Алексей, посмотрим,— Арсланидзе легко спрыгнул на землю.

Со стетоскопом в руках начальник парка внимательно выслушал дизель со всех сторон. Трубочка стетоскопа придавала Арсланидзе вид врача. Недоставало только белого халата.

— Дай газку! — коротко командовал инженер бульдозеристу, передвигая стетоскоп.— Еще! Так... Сбрось газ. Выключи форсунку третьего цилиндра. Видал? Вот тебе и разгадка. Разбери третью форсунку, очисти распылитель и посмотри пружину плунжера. Наверняка загвоздка в ней.

Арсланидзе взял Шатрова под руку и пошел с ним к зданию механической мастерской. Смоленский проводил инженера влюбленным взглядом.

Среди механизаторов прииска ходили настоящие легенды об Арсланидзе. В самых трудных случаях, когда становились в тупик многоопытные бригадиры и регулировщики, Арсланидзе в десять минут ставил безошибочный диагноз.

Секрет его редкостного знания двигателей и механизмов объяснялся просто. Арсланидзе рос в рабочей семье потомственного слесаря. Начиная с отца и кончая семилетним братишкой, все возились с шестеренками, втулками, подшипниками. В доме постоянно пахло карбидом, шипела паяльная лампа. Георгию не было еще и двенадцати лет, а все соседи уже приглашали смышленого парнишку починить швейную машину, велосипед, патефон. В шестнадцать лет юный механик начал прирабатывать на ремонте автомобильных моторов в гараже Союзтранса. Ему повезло. Он попал в руки седоусого мастера, который собаку съел в своем деле. Он-то и вложил в душу Арсланидзе чудесное понимание моторов.

В мастерской Арсланидзе обвел довольным взглядом станочников. Отовсюду к нему поднимался бодрый шум живой работы. В воздухе пахло машинным маслом и горячим железом.

— Вот,— широко повел рукой Арсланидзе,— всё вам, горнякам,готовим.

— Благодарствуем тебе, Георгий свет Асланович,— стаскивая шапку с головы, сказал Шатров.

Глаза Алексея ласково смеялись. Сегодня с утра, весь этот ясный, не по-зимнему светлый день его подмывало желание шутить. Зоя наконец приехала. С собой она привезла долгожданную домашнюю библиотеку. Дела на участке шли хорошо. Все ладилось, все радовало Шатрова и обещало еще большую радость впереди.

— Ты что сияешь сегодня, словно из капремонта вышел?— спросил Арсланидзе, морща губы от внутреннего, удерживаемого смеха.— Именинник? Или рупь-целковый нашел? Смотри, брат, старые бабки говорят, если человек очень радуется, непременно с ним вскоре какая-нибудь пакость случится.

— Например? — задорно спросил Шатров.— Ничего и никого не боюсь!

— Даже Крутова? — притворно испугался Арсланидзе .

— Даже Крутова,— подтвердил Шатров.— Что мне его бояться, Георгий? — тихо добавил Алексей, помолчав, заметно потускнев.— Правда, он за последнее время сильно изменился. За что-то злится на меня, чувствуется. А за что, не пойму. Неужели все еще за тот разговор? Ну и пусть его. Пустяки. Не во мне дело. В каких условиях работают люди! А разве теперь, после такой войны, они не заслужили вдвойне заботу, внимание к себе? Кое-что я сделал: наладил подвоз дров, стирку постельного белья, вырвал

у Галгана немного посуды... Но ведь всего этого так мало! А чего я еще могу добиться помимо начальника прииска? Знаешь, что меня больше всего бесит? Сознание своего бессилия. Стыдно смотреть в глаза рабочим. Они же дают стране золото! А как с ними обращаются? Иной раз страшно становится своих собственных мыслей, когда думаешь об этом...

Арсланидзе долго молчал. Его черные глаза сощурились, как у человека, вглядывающегося в даль.

— Я тоже много думаю об этом,— признался Арсланидзе и быстро огляделся вокруг, понизил голос.— И не только о быте. Я стремлюсь понять, почему Крутов, потомственный горняк, как он сам любит называть себя, не заботится о рабочих, из среды которых сам вышел. Да что там «не заботится». Он плюет на нужды рабочих! Плюет, как... как управляющий какой-нибудь концессии! И знаешь, что мне кажется? Его испортила война. Да, да, война! Миллионы людей прошли через нее и стали лучше, чище, а Крутов — наоборот. В годы войны наши люди не считались ни с чем, чтобы больше дать стране, фронту. Надрывались, падали у станков, гибли, а работали как одержимые. Над всей страной гремело: «Все для фронта, все для победы!» И здесь, на «Крайнем», горняки не щадили себя. Ты знаешь, я не был на фронте, всю войну просидел на Урале, но представляю, как работали тут горняки. Золото — это же пушки, танки, самолеты от союзников! А Крутов понемногу вообразил, что это он, это его твердое умелое руководство — основа всех успехов. Люди же — только рабочие руки, рабсила, нужная для выполнения плана. Вот как нужны, например, бульдозеры, инструмент, взрывчатка. Так незаметно появились зазнайство, пренебрежение к людям, начался отрыв от коллектива. Больше — противопоставление себя коллективу.

— В чем-то ты прав,— тихо отозвался Шатров.— Меня тоже поражает его пренебрежение к людям. Ну был бы он князь, фабрикант в прошлом... Но неужели...

— Погоди,— торопился досказать свою мысль Арсланидзе .— Я не знаю, где у Крутова кончается личное «я» и начинается забота об интересах государства. Во имя чего он борется за план? Во имя коммунизма, лучшей жизни для людей или во имя престижа, сохранения высокого поста, оклада, возможности командовать сотнями людей? Для него, по-моему, план превратился в самоцель. Выполнить план — вот задача. Остаться на волне. А каким путем — неважно. План существует для народа, а по Крутову выходит, что народ, люди существуют для выполнения плана. Для него план — фетиш, идол, некое божество!

— Нет, по-моему, этого не может быть,— неуверенно сказал Шатров.— Ты преувеличиваешь. Оторвался, заболел зазнайством,— согласен. Но неужели он настолько переродился...

— Не знаю. Я сам еще не знаю. Хорошо, если я ошибаюсь. Но вот возьми такой штрих: сейчас Крутов опекает Черепахина. Ему нужен рекорд, звонкий рапорт: Но ведь один Черепахин, хоть он и чудесный старик... Смотри,— перебил себя Арсланидзе,— легок на помине. Не к нам ли бежит?

Действительно, по проходу между станками торопливо пробирался старый экскаваторщик. Длинные уши пыжиковой шапки мотались по его плечам, словно косы. Завидев инженеров, Черепахин еще ускорил шаг.

— Алексей Степаныч, беда! —еще не доходя до Шатрова, крикнул Черепахин.

— Ну, кажется, накаркал я,— с досадой сказал Арслан идзе.

— Что случилось, Никита Савельич? — встревожился Шатров.

— Потом — хоть голову рубите,— тяжело отдуваясь, выставив бороду, отчаянно сказал Черепахин,— а сейчас прошу: выручайте! Вылетело сразу два зуба главной шестерни. Каюсь, сам виноват, моя вина — не надо было рывком брать. Так ведь все думаешь лучше сделать, поскорей, а оно... Георгий Асланович, может, вы чего при-думаєте? Праздник-то вот он! Не сдержим слово, как нить дать, опозоримся на весь прииск.