Год жизни
Шрифт:
в
Черепахин работал.
Не было машины и человека. Было одно исполинское существо, наделенное разумом и неслыханной силой. Оно вытягивало свою стальную руку, вонзало когти в неподатливую мерзлую землю и дробило, рушило, рвало ее. А зачерпнув полную железную пригоршню, подымало ее высоко, горделиво показывая небу добычу, и, широко, щедро размахнувшись, разжимало ладонь. И долго сыпались к подножию земляного кряжа большие и малые глыбы,
Черепахин не знал, сколько — час ли, пять ли часов — прошло с начала смены. Он находился в том наивысшем состоянии духа, которое зовется вдохновением и знакомо не только писателю, артисту, изобретателю, ученому, но и каждому рабочему человеку, влюбленному в свой труд.
Руки и ноги делали свое дело, управляя рычагами и педалями. Вращался вал подъемной машины, до звона натягивались цепи ковша, каруселью вертелся весь легкий домик на чугунных лапах-гусеницах. Но это не ковш, а сказочно удлинившаяся рука Черепахина хватала землю и отбрасывала ее прочь. И когда ковш замедлял свое движение, глубоко зарывшись зубьями в грунт, а редкое натруженное дыхание пара из трубы становилось прерывистым, Никита Савельевич подавался всем телом вперед, словно помогая машине, не сводя глаз с ковша — ну же, ну! еще немного!
Шипел пар. Гремели массивные шестерни. Словно палуба, дрожал и зыбился под ногами железный пол кабины. Земля бежала волчком перед глазами, как при штопоре самолета. И с каждой минутой углублялся котлован перед экскаватором, а длинный хребет рос в высоту, раздавался вширь.
Неизвестно почему, в забое появился замерщик. Распустил рулетку, зашагал по комьям грунта. Никита Савельевич только тогда понял, что его смена кончилась, когда увидел у гусеницы поднятое кверху, улыбающееся лицо сменщика.
Черепахин отлепил ладони от рычагов, развернул плечи. Потом выбрался на гусеницу и спрыгнул. Но земля предательски закачалась, ушла из-под ног, и Никита Савельевич упал бы, если б его не поддержал сменщик.
Откуда-то возник Арсланидзе. Черепахин хотел что-то сказать ему, но только отчаянно махнул рукой и крепко обнял начальника парка.
От котлована шел замерщик. Стальная лента вилась за ним, скручиваясь кольцами, как живая.
— Ты знаешь, что наделал, Савельич? Три тысячи кубов выбросил за контур!
Да, старый экскаваторщик знал, что он сделал для участка, для прииска...
Ночью разыгралась непогода. Тяжелый плотный ветер, перемешанный со снегом, несся с юга. Глухо гудела тайга. Басовитый неумолчный шум ее стоял над прииском, сжимал тревогой сердца. Утром рабочие едва добрались до участка. Все потонуло в белесой мгле. Снег закупоривал уши, слепил глаза, не давал дышать. Яростные порывы ветра сбивали с ног. Люди шагали с трудом, высоко поднимая ноги, взявшись за руки. Везде протянулись сугробы.
Шурфовщики тесно набились в тракторную будку на краю полигона. Курили, держа цигарку в кулаке, присев на корточки. Опасливо поглядывали на потолок,
— Ну, разошлась погодка, мать честная...
— Не говори. Не дай бог сейчас в дороге оказаться.
— Пропал день. Ни фига не сделаем.
— Какая работа! На ногах не удержишься.
— То-то я давеча видел, собака по снегу каталась. И точно — к пурге.
В это время, неясный, смягченный ревом ветра, выбухнул взрыв. Шурфовщики замерли, изумленно прислушиваясь, вытянув шеи. Померещилось? Нет. Снова, на этот раз сдвоенно, громче, ударили взрывы.
— Слышь, Серега?
— Мама родная, шурфует!
— Да кто ж это, братцы?
— Григорий? Нет, он болеет. Николай? Он. Ребята, Николы нет!
— О, дьявол щербатый, на какую штуку поднялся!
Рабочие вывалились из будки, прикрываясь рукави-цами, полезли в снег. Вскоре впереди что-то зачернело. Легкая дощатая перегородка стояла наклонно, обложен» ная снизу, для поддержки, снегом. Под ее защитой в неглубоком шурфе копался человек. Когда рабочие окружили шурф, человек поднял голову, оскалил в задорной усмешке щербатые зубы.
— Приволоклись, работнички? Кто за вас план выполнять будет? Тетя Мотя?
— Никола, это ты, друг ситный? Обманул пургу?
Через час по всему полигону разбрелись шурфовщики.
Отгородись от пурги кто чем, они долбили мерзлую землю, закладывали в шпуры аммонал. Черные земляные султанчики взлетали кверху и исчезали, разметанные пургой.
...Лисичка стоял на краю обрыва, посасывал свою неизменную трубку и командирским взглядом изучал рельеф местности. Позади почтительно переминались лотошники.
— Здесь! — уверенно сказал Лисичка.— Тут она, голубушка.— Не оборачиваясь, только растопырив пальцы, лотошник добавил: — Кирку!
Сейчас же протянулось несколько услужливых рук с остро отточенными кирками. Лисичка сошел вниз, нанес несколько ударов по звенящей от мороза кромке обрыва. По каким-то одному ему известным признакам определил, где искать золото,— передвинулся влево. Рубанул киркой сплеча. Отошел еще на несколько шагов, припоминая, как выглядело это место летом. Потом вернулся, взял еще левей и тут обрушил кромку обрыва. Окончательно утвердившись в своем предположении, топнул ногой:
— Раскладывайте пожог здесь.
Лотошники засуетились, подтаскивая дрова. Скоро запылало несколько больших костров. Прозрачный дрожащий дым то растекался понизу, то, свиваясь, взметывался кверху. Шипели сырые поленья. Ширились черные пятна вокруг костров, цепочкой протянувшихся вдоль борта старой горной выработки.
Сидя на валуне, Лисичка распоряжался:
— Добавь дровишек. Да не туда! Недавно ослеп, а уже ни зги не видишь? Суетлив больно, паря. Вот теперь хорошо, довольно.