Годы без войны (Том 2)

Ананьев Анатолий Андреевич

Не имевший точного понятия, как все прежде не связанные с судом и прокуратурой люди, что такое адвокат и каковы возможности его, то есть не зная, в сущности, что и в каких пределах дозволено и что не дозволено адвокату, Арсений вместе с тем сразу же почувствовал, что в отличие от вопросов, задававшихся следователем (в отличие от казенности того, что происходило в кабинете следователя), вопрос адвоката имел иной смысл и направление. От слов Кошелева как будто повеяло обстановкой тех научных дискуссий, на которых Арсений не столько любил выступать, сколько бывать на них и мысленно соглашаться или спорить с теми или иными доводами; и как он ни был теперь безразличен будто ко всему, преподавательская деятельность его, та жизнь в институте, приносившая удовлетворение, от которой здесь, в следственном изоляторе, он был все эти недели отгорожен глухими стенами (и сознанием непоправимости

своего горя), - жизнь та снова начала заманчиво волновать его. Он почувствовал, что это был не допрос и что у Кошелева были какие-то иные цели разговора. Цели эти были неизвестны Арсению, да и нужно ли было ему узнавать их; ему как бы п-одавалп кусочек его прежней жизни, чтобы он мог ощутить себя в ней со всеми своими теми интересами прошлого и настоящего, интересами споров, любви, пристрастий и отрицаний, то есть со всей той человеческой деятельностью, к которой надо было прикладывать ум и знания, и он охотно готов был принять это. В глазах его, только что неподвижноблеклых за толстыми стеклами очков, вспыхнули лучики, по которым Кошелев сейчас же заметил, что что-то будто тронуло Арсения и пробудилось в нем.

– Меня поразила и кандидатская ваша, которую я прочитал, - снова заговорил Кошелев.
– Разумеется, с разрешения вашей жены, - добавил он, обратив внимание, как при упоминании о Наташе все вздрогнуло и насторожилось в Арсении. "Как она?

Что с ней?" - сейчас же появилось в его глазах, и искренность этого выражения и общее беспокойство его невольно передались Николаю Николаевичу. Он опять на мгновенье остановился как будто для того, чтобы подумать, как вести разговор дальше, но на самом деле он только вновь ощутил интерес к Арсению (хотя тот не произнес еще ни слова), и интерес этот не хотелось теперь терять ему.
– Скажите, неужели в государственном устройстве древних греков вы в самом деле находите демократию?
– в то время как надо было сказать о Наташе, сказал он, возбужденный именно этим своим интересом.
– Ведь это все равно что театральную декорацию принимать за жизнь и не видеть настоящей, которая скрыта за ней. Вы привыкли к декорации, а перед вами распахнули жизнь; вы видите, что жизнь - это совсем не то, что декорация, и требуете вернуть декорацию, принимаемую вамп как жизнь. Так ли это или не так?
– довольный тем, как он теперь формулировал свои мысли, и вызывая Арсения на возражение и спор, сказал Кошелев.

– Я не знаю, - ответил Арсений, удивленно усмехнувшись затем, как бывало с ним в институте, когда слышал какую-нибудь новую, не научную, но претендующую (тем, кто выдвигал ее)

быть научной точку зрения на историю развития общества.
– Помоему, здесь подмена понятий, - добавил он, полагая, что сказанное Кошелевым не могло относиться к нему.
– Исторические свидетельства обычно так скудны, что не могут дать полного ответа, и потому в изложениях тех или иных событий, естественно, допускается произвол, иначе говоря, домысел. Но при чем тут декорация и жизнь? Может быть, я не готов к этому нашему разговору, но, думаю, дело не в государственных устройствах. Есть нечто другое, что более определяет жизнь людей.

– Что? Роковая сила?
– Кошелев подался вперед к Арсению.
– Откуда она и что это такое?

– Ну, я не это имел в виду, - возразил Арсений, увидев, что адвокат неправильно понял его.

Напоминание о роковой силе было неприятно Арсению. Несмотря на то что сила эта была как будто уничтожена им (как он подумал сразу же после убийства сына), и несмотря на то что в результате бесед с Христофоровым явилось новое понимание, что зло не в других, а в себе и, следовательно, никогда не было и не могло быть той (вне самого себя) злой силы, которая подавляет людей, Арсений лишь умом принял это; в душе его, однако, продолжало жить убеждение, что сила эта есть, и он неприятно почувствовал теперь, что она проявилась в Кошелеве, хотевшем навязать какое-то свое представление о жизни, которое противно было всем теперешним взглядам Арсения. Арсений весь насторожился, чувствуя, что надо искать защиты от Кошелева, и так как лучшим средством защиты было возразить Кошелеву, он сказал:

– Дневники - это для меня в прошлом. Я придерживаюсь сейчас иного взгляда.

– На роковую силу?

– Да, и на роковую.

– Какого же?
– продолжил Кошелев, увлеченный тем, что хотелось выяснить ему, и не замечая пока изменившегося состояния Арсения.

– Я не могу объяснить этого в двух словах, - сказал Арсений, - но, если хотите, в природе нет ни добра, пи зла, это придуманные понятия, а есть только действие. Насильственное или не насильственное,

это уже другой вопрос.

– Выходит, разрушить дом или посадить дерево - одно и то же?

– Да, представьте, - мрачно согласился Арсений. Говорить ему не хотелось, но в то же время он чувствовал, что надо было сказать адвокату об этом новом своем понимании явлений добра и зла. Если зло пе в другом, а в себе, как было по этому новому пониманию, вытекавшему из рассуждений Христофорова, а человек, что бы он ни делал, всегда делает только из соображений добра, понимая добро прежде всего как дооро для себя, то желание добра есть зло, и чтобы уничтожить зло, надо подавлять это желание добра в себе (каким бы общим, для всех, ни казалось это желание). Арсений понимал это; по объяснить это Кошелеву было трудно, и потому он сказал только: - Мы высаживаем дерево, но уничтожаем траву, а разваливая дом, освобождаем место для нее. Зло и добро одновременны, и только присвоенный нами произвол дает нам право судить, что мы сделали - добро или зло. Нет таких понятий, а есть только действие, приносящее и зло и добро одновременно.

– Как же тогда отнестись, положим, к народным сказкам, в которых добро побеждает зло, или к христианству, целиком основанному на проповеди добра ближнему, я уж не говорю обо всех наших современных понятиях жизни?

– Мы говорим о разном, это бессмысленно. Я говорю о едином и естественном явлении, а вы, расчленив это явление, противопоставляете в нем одно другому. Нет понятия добра для ближнего, это обман. Желание добра ближнему всегда и прежде всего содержит желание добра себе, а это уже зло. Хотя бы вот мой приме}), разве он ни о чем не говорит вам?
– "Разве я желал добра себе?

Но ведь и себе, и в первую очередь себе", - беззвучно, глазами уже договорил он то, что должно было пояснить все.

Арсений впервые смотрел на свое дело так, как он старался представить его сейчас Кошелеву, и впервые, не замечая за собой этого, высказывал пе то, что заранее бывало обдумано и взвешено им, а то, что приходило на ум теперь и казалось верным. Он пе мог бы объяснить себе, когда и как случилось с ним это, что он безбоязненно позволял себе говорить то, что думал; но оттого, что делал это, он чувствовал приток каких-то будто новых сил в себе, которых никогда не испытывал прежде. Для него не существовало сейчас той серединной позиции, какую оп всегда раньше любил занимать в спорах; мысль его была ясна ему, и оп пе повторял слепо христофоровских наставлений; наставления те только помогали ему выводить это абстрактное свое понятие действия (взамен вечно противоборствующим добру и злу, как это признавалось и признается человечеством), и так как вопроса, чем же управляется это действие, он не задавал себе, то невольно признавал как раз ту самую некую роковую силу, то есть какой-то тот не открытый еще естественный закон природы, который так хотелось открыть и понять Кошелеву.

"Так вот оно в чем дело", - подумал Кошелев, уловив это главное (и важное для себя), что было еще как будто скрыто от самого Арсения, и с новым удивлением посмотрел на него.

– Значит, пи добра, ни зла, а только действие?

– Да, - подтвердил Арсений.

– Но что-то же должно руководить этим действием, или, точнее, чем-то должны руководствоваться люди в своих поступках?

– Только не желанием добра, как бы ни было оно объяснено общими целями.

– А чем?

– Не знаю. Не знаю, - повторил Арсений. И он затем произнес ту фразу из послания апостола Павла: "Ибо мы ничего не принесли в мир; явно, что ничего не можем вынести из него", которая более из всего прочитанного Христофоровым из Библии поразила его.

После этой фразы Арсению казалось, что продолжать разговор было уже бессмысленно.

XLII

Но они еще говорили около получаса, касаясь уже не философских проблем, а существа дела.

– Отчего я разошелся с Галиной? Да я теперь и не знаю, - говорил Арсений, отвечая на очередной вопрос Николая Николаевича. Ему и в самом деле казалось, что он не знал сейчас, из-за чего он разошелся с Галиной. Прежде ясное, видевшееся в деталях, словно ускользало, и на передний план выдвигались какието те мелочи, о которых неприлично и неприятно было упоминать Арсению.
– Вы говорите, Юрий?.. Я, наверное, никогда не смогу простить себе этого. Но кто же знал, кто знал?
– повторил он, невольно открываясь перед Кошелевым в своих отцовских чувствах. Когда же Николай Николаевич рассказал ему о Наташе (в пределах, как это было дозволено ему), Арсений с еще большей, как будто искренностью, чем о сыне, сказал о ней: - Мне жаль ее. Никого мне так не жаль, как ее.
– И долго затем не поднимал глаз на адвоката.