Годы без войны (Том 2)

Ананьев Анатолий Андреевич

"Они говорят о нас, что у нас монолит и что все мы едины во мнении по любому вопросу, - вместе с тем про себя говорил оп, Думая уже не о Венгрии, но о Европе вообще и дискутируя с ней.
– Но они только упрекают нас в том, в чем мы сильны, и не видят при этом своего смешного положения". В то время как он смотрел на дверь, из которой должна была выйти Ольга, он продолжал этот спор, где всякий ответ противоположной стороны был только предположительным ответом, в котором все могло быть легко опровержимым.

– Ну вот, можно и к столу, - сказала Ольга, с голубыми тенями под глазами и со всеми своими привычными красками но лице выходя из своей комнаты.

Она была в том желтом кримпленовом платье, в каком она знала, что правилась Тимоиину, и в

каком, опа чувствовала, была хороша и должна была понравиться мужу. Платье это здесь, в Москве, было еще более укорочено ею, чем опо было укорочено в Пензе (провинция всегда отстает в моде) и ноги ее были так оголены, что в первую мппуту непрнлпчно было смотреть на них. Но ногн эти былн красивы, как было краспво все улыбавшееся теперь ее маленькое смуглое лицо в обрамлении черных, рассыпанных по плечам и спине волос, и Дорогомилпн, успевший отвыкнуть от стиля своей жены и видевший по-иному идеал женщины, - Дорогомплпн на мгновенье замер, глядя на нее. На него как бы повеяло прошлым, от которого он отказался как от ненужного, отягчавшего в пути груза. "Да нет, что я, все это не так", - вместе с тем сказал он себе, в то время как смотрел на Ольгу: и в том колеблющемся состоянии - принять или не принять ее такой, - в каком в это мгновенье он находился, он не мог не склониться к тому, что должен принять ее; отвечая на ее улыбку своею мягкою и доброжелательною улыбкой, он подошел к ней и взял ее руку.

– Может быть, мы отметим как-нибудь получше эту нашу встречу?
– сказал он.
– Пойдем куда-нибудь в ресторан.

– Сейчас? Так?

– А что нам еще нужно?

– Ну хорошо, если ты хочешь, - согласилась Ольга.
– Я только взгляну на кухне, все ли выключено.

Спустя полчаса они сидели в ресторане гостиницы "Россия"

(так предложил Дорогомилин, потому что так было удобно ему), и официант в белом и черном и с черною атласною бабочкой у подбородка, подав в коричневых картонах меню, почтительно ожидал, обращенный более к даме, когда будет сделан выбор. Ольга же не столько вчитывалась в названия блюд, сколько поглядывала по сторонам. Она была впервые здесь, и, видя (по элегантности одежды), что здесь были иностранцы, испытывала то чувство приобщения к чему-то будто особенному, к чему всегда хотелось быть приобщенной ей. Ей нужен был муж-дипломат и нужно было общество, в котором она могла бы, не утруждаясь заботами о делах (как и в Пензе, но только на другом уровне), вести тот же светский образ жизни, в котором если и ценилось что, то изысканность и утонченность манер, к чему она вполне чувствовала приспособленной себя.

– Ты выбрала?
– худощавый, впалой грудью подавшись к жене, спросил Дорогомилин, так же бегло и невнимательно читавший меню. Он тоже был как будто иным и подлаживался под тот ложноизыскаиный тон, какой предложила ему Ольга (и что диктовалось будто бы обстановкой).

– Я доверяю тебе, - сказала она. "Ты же из Венгрии" - было в ее глазах.

Выбрав в основном то, что было предложено официантом, и заказав шампанское, как этого он пожелал сам, Дорогомилин начал расспрашивать затем Ольгу, как были ее дела (разумеется, с изданием книги, ради которой, как он думал, она и была как раз в Москве), что было нового дома и как чувствовала себя Вера Николаевна.

Что было нового дома, Ольга не знала, потому что третий месяц жила в Москве. Не знала она, и как чувствовала себя мать, так как не писала ей и не получала от нее ппсем. Но по той инерции жизни, что сколько мать ни болела, никогда ничего не случалось с ней, как не случалось ничего и с самой Ольгой (как считала она), она была убеждена, что ни с кем не могло ничего произойти за это время, и сказала (с той иронической усмешкой, что ей приходится говорить это), что все там по-старому и что вообще может ли что-либо измениться в устоявшейся пензенской жизни?

– А я, ты же знаешь, я с утра до вечера занята, - сказала она о себе. Идет редактура, и я должна быть здесь.
– И она назвала имя того модного английского писателя, над книгой которого она работала (произнеся

все с тем чувством упрека, что муж должен был знать это).

На самом же деле переведенная ею книга была уже сдана в набор, и ей не было необходимости быть в Москве. Она устраивала здесь совсем иные дела, о которых не могла сказать мужу.

Она видела, что она была хозяйкой положения, как если бы и в самом деле была чиста перед мужем; и она невольно входила в то состояние игры с ним, привычное ей, когда она чувствовала, что ни в чем не будет отказано ей. Но она колебалась предпринимать что-либо, так как ей все еще было неясно, переведен ли муж на другую должность, при которой престижно было бы быть ей, или оставлен на прежней, о которой она не хотела ничего слышать; ей неясно было это главное, что одно только интересовало ее в муже, и в то время как официант, принесший блюда, расставлял их на столе, она продумывала, как бы лучше спросить у мужа о его служебных делах.

– Ты все еще в Песчаногорье?
– не найдя лучшего, чем спросить вот так, прямо, сказала она.

– Кто и куда переведет меня и нужно ли?
– с улыбкою ответил Дорогодшлин, сказав искренне, что он думал об этом.
– Я, знаешь, даже рад, что у меня конкретное дело, да и поехал бы я в Венгрию, не будь этого конкретного дела?
– И он начал с Ольгой тот своп разговор, к которому он готовился все эти дни, пока был в Венгрии и возвращался в Москву. Ои собирался высказать это обдуманное им не Ольге, а в управлении, или в обкоме, или своим помощникам, с которыми работал в Песчапогорье; но он говорил это теперь Ольге - так хотелось ему рассказать о европейском рационализме как дисциплинирующем начале труДа и жизни, чего всегда не хватало и не хватает нам.
– Если бы я был человеком государственным, говорил он, в то время как Ольга внимательно как будто слушала его, - я бы разработал специальные меры по внедрению у нас этого именно европейского рационализма.

– Как я раньше не замечала, что ты такой же прожектер, как п Никитин, прервала его Ольга, у которой было свое и всегда отличное от взглядов мужа представление о смысле жизнп.
– Он прогнозирует катастрофы, а ты созидание, ну а жить, когда жить, а?
– сказала она, как она никогда прежде не говорила мужу.

"Разница только в том, - подумала она, сравнивая все слышанные ею в гостиных разговоры, которые (и она знала, что все знали это) были только игрой в значительность, с теми прежде непонятными и казавшимися действительно значительными, но открывшимися теперь совсем иной для нее стороной деловыми разговорами мужа, - разница только в том, что там у них (то есть в тех кругах, в которых общался муж) свои ценности и мерки всему, свои признающиеся формулировки и свое понимание значительности".
– Ты собираешься из Песчаногорья догнать Европу. Но это смешно и этого никогда не будет.

– Почему?
– удивленно спросил Дорогомилин.

– Европа тоже не стоит на месте, а движется, и у нас разные машины и разные скорости.

– Вот именно, - подхватил Дорогомилин, - разные. И если сравнивать, то паша прочнее. Наша, как... как танк, она протаранит все, и ей нет износа. Нам нужно только чуть-чуть филигранности, чуть-чуть европейского рационализма.
– И он снова и с тем же увлечением, но убедительнее подбирая слова, как это казалось ему, начал пересказывать Ольге, в чем, по его мнению, заключалось преимущество европейского рационализма перед нашей так называемой широтой русской души.

Когда они вышли из ресторана, была еще только четверть второго, и Дорогомилии, у которого было свободное время, предложил Ольге поехать в Одинцово к Кошелевым.

– Ты увидишь, как у них мило все, сходим на поляны к стожкам, это такое удовольствие, - сказал он (по впечатлению от своей недавней прогулки с братом).

– Я бы поехала, но мне надо к редактору, я и так уже опаздываю, возразила она. У нее была договоренность о встрече с Тимониным, и она не хотела нарушать этой договоренности.
– Нет, я не могу, ты извини, повторила она с той решительностью, что нельзя было отказать ей.