Годы испытаний. Книга 2
Шрифт:
Но командующий, окончив разговор, миролюбиво протянул руку, поздоровался и сказал, вставая:
– Езжай в Москву, получишь там документы и срочно поедешь формировать дивизию. Ясно?
– Работа мне любая по душе, товарищ генерал, а то кисну здесь без дела, как гриб в маринаде.
– Ты не думай, что я направляю тебя охотно. Да тут вот член Военного совета вашей армии мне все уши о тебе прожужжал.
– Дивизионный комиссар Поморцев?
– обрадовался Канашов. У него чуть не вырвалось: «Ну и человек, ну и добрая душа, не побоялся
Получив документы, Канашов направился домой. «Надо собраться в дорогу, устроить получше Галочку, дать телеграмму Наташе, написать письмо Нине».
Но только он спустился к выходу - встретил полкового комиссара Поморцева.
– Ты куда летишь, как на пожар? Откуда?
Они поздоровались и отошли в сторонку.
– Будешь летать: месяц дали на формировку дивизии.
– И, понижая голос, сказал: - Из-под Сталинграда я только вчера приехал.
– Ну и как там?
Канашов нахмурился и опустил голову.
– Плохо… Очень плохо. В Сталинграде идут бои. К самой Волге немцы прорвались.
Он посмотрел с надеждой на Поморцева. Тот подбодрил:
– Да ты головы не вешай! Большие, я бы сказал, решающие события надвигаются. Потерпи малость, скоро сам все увидишь и узнаешь… Ну, давай прощаться, Михаил Алексеевич. Я ведь тоже тороплюсь по делам. Желаю тебе здоровья и успехов!
Перед отъездом Канашов долго советовался с Аленцовой, как быть дальше с девочкой. Оставаться ей при Аленцовой было нельзя. И, несмотря на свою привязанность к девочке, Аленцова все же вынуждена была уступить и согласиться с Канашовым оставить ее временно у тетки (родной сестры его матери) и Москве. А там будет видно.
Верная своему задиристому характеру, Аленцова прощалась с Канашовым нарочито веселая.
– Ну, Михаил, теперь уж ты наверняка от меня избавишься.
Канашов понимал, что она пыталась шутить сквозь слезы. И он ответил ей в тон:
– А ты от меня.
Она тяжело вздохнула, прислонилась щекой, и он почувствовал, как теплый ручеек защекотал ему руку.
– Злая я, Михаил. И виновата во всем сама.
– Она проглотила давивший в горле комок.
– Столько принесла я тебе неприятностей!
Нет, Канашов не мог ее обвинять. Не поворачивался язык сказать об этом человеку, которого любишь. Да и разве помогло бы все их счастью?
– Не надо вспоминать о прежних обидах.
– Вот так всегда. Ты прощаешь меня, а я становлюсь хуже и хуже. И почему ты терпишь все от меня?
– Не знаю, наверное, привык.
Глаза Аленцовой смотрели печально и виновато. Канашов старался не встречаться с ней взглядом. Он только сейчас понял, что сам во многом виноват перед нею. Как же он не заметил до этого, что она жила только им?
Она глядела на него внимательно и придирчиво. «У него появилась седина на висках, но это не старит, а даже идет ему. У глаз как будто больше морщин. Гимнастерка у него плохо отутюжена». Аленцова застегнула пуговицу на его воротнике
– Знаешь, Михаил, лучше, чем с тобой, мне никогда ни с кем не было. Одному тебе я могу прощать то, что не простила бы никому.
– Глупенькая моя, - прижался он головой к ее груди.
Канашов чувствовал, что говорила она все искренне, но какой-то незнакомый ему холодок недоверия закрался в глубину ее глаз. «Неужели она не верит мне, что буду искать пути к нашей встрече?» Больше того, и как к женщине он относился к ней с редкой заботливостью, с какой относится разве только юноша, впервые полюбивший девушку. Канашов хотел сохранить и бережно пронести через всю жизнь красоту и силу впервые испытываемых им настоящих, ни с чем не сравнимых, больших человеческих чувств. Чем же он вызвал у нее это недоверие?
Аленцова посмотрела ему в глаза с грустным раздумьем.
– Поскольку у нас с тобой, Михаил, уговор ничего не скрывать друг от друга, я должна сказать тебе даже в эту трудную в моей жизни минуту: вчера я получила еще одно письмо от мужа. Пишет снова не он, а товарищ. Их эвакуировали еще дальше - к Уралу. Теперь у меня окончательно пропала надежда повидаться с ним в ближайшее время. А нам очень надо бы повидаться. Пойми меня, не могу же я писать и предлагать ему решать наш семейный вопрос, когда он тяжело болен.
– Да, да. Писать об этом, пожалуй, не надо, Нина.
– И в то же время пойми, Михаил, можно ли мне было ехать к нему? Я не могу скрывать от него смерть сына - он очень его любил, а сообщать об этом, когда он лежал парализованный, по меньшей мере бесчеловечно. Я и ждала и надеялась, что ему будет лучше. А вчерашнее письмо меня совсем убило. Товарищ написал, что после очередной операции ему стало еще хуже…
Канашов не мог ей ничего посоветовать. И только одно успокаивало его в трудные минуты раздумий: он не искал с Аленцовой легкой связи, не настаивал. И кто знает, поддайся она просто на соблазн и брось, не задумываясь, мужа в трудную минуту его жизни, могли совсем по-иному сложиться их отношения. Любовь бы вспыхнула и погасла, как отскочившая от спички серная головка. Да и была бы это та любовь, которую он ждал так долго в жизни? Но они любили друг друга. И жизнь и война проверили прочность этой любви.
Пока они прощались, Галочка спала посапывая. Подали состав. Канашов отнес девочку в купе. Аленцова поцеловала девочку, и они вышли на платформу. Сейчас, когда наступили последние минуты перед разлукой, она была не только печальной, но и растерянной. Много раз она говорила Канашову: «Иди». И как только он собирался уходить - останавливала. А когда подошли последние секунды, она затрепетала вся, как осинка под порывами ветра, впилась горячими губами, осыпая его поцелуями, и расплакалась навзрыд. Канашов вскочил на подножку вагона уже на ходу. А она все бежала и бежала и кричала вслед ему, задыхаясь от слез: