Годы в огне
Шрифт:
— Разумеется, — склонил голову начальник отделения, — но я должен сказать вам со всей возможной откровенностью: одинокое дерево — это вороний насест. Именно так!
И капитану почудилось, что он связал такую частую сеть, из какой эта девчонка не выберется.
— Именно так! — еще раз крикнул Павел Прокопьевич столь громко, что его услышали, пожалуй, все.
Видя разгоряченные лица офицеров, к ним поспешили госпожи Гримилова и Граббе, у которых совершенно истощилось терпение быть на отшибе.
Тотчас Марья Степановна, что-то наговаривая в уши Павлу Прокопьевичу, потащила его
Граббе иронически посмотрела на Крепса, который совершенно не замечал ее присутствия на вечере, затем дернула за рукав Чубатого и показала глазами на выход.
Вскоре они очутились во мгле теплой сиреневой зари, Эмма обняла Иеремию, хмельно тыкалась ему губами в шею, корила:
— На княжну льстишься, Чубатый… Ползком в люди норовишь выбраться!
— Не ляпай языком! — сердился офицер. — Хто тоби таку дурницю в голову вкинув?
— Вижу, — темно грозилась Граббе. — Я за ней присматриваю.
И добавляла с легко ощутимой желчью:
— Гляди, она сама своим подолом огонь раздует. Не на кого тогда пенять.
Чубатый махнул рукой.
— Эка ты дурна! Вона князя дочка. А я хто?
Эмма настаивала:
— Темная она, твоя княжна. Я приглядываю.
— Це бабське дило, — механически отозвался Иеремия.
Но тут же стал колом, повернулся к Эмме, сказал раздраженно:
— Ты баба сучого выводу!.. Не мороч мени головы!
— Защищаешь!.. — зашипела Эмма. — Себе бережешь.
— Не для пса ковбаса… — устало проворчал Иеремия. — Ну, пишли.
Эмма внезапно обмякла, повисла на шее Чубатого, зашептала:
— Пойдем, погуляем… выпьем еще…
— А як же… — усмехнулся офицер. — Кобы мени зранку горилочки в збанку.
Чубатый, разумеется, не любил и не мог любить Граббе, но ему нравилось ее происхождение и связи со свитой Николая II, пусть косвенно лишь, через дядю. Иеремия происходил из среднего крестьянства, офицерские погоны стоили ему великого труда и храбрости на линиях боя. И, добившись, как он полагал, кое-чего в жизни, деникинец люто не любил голытьбу, нищебродье, никчемных людей, бездумно гнущих горб ради хлеба.
Князья и графы всегда были для него недостижимой мечтой, сладкой сказкой, если это даже случались высокопоставленные содержанки и дураки.
Граббе теперь уже стала потаскухой, даже ловкой потаскухой: с успехом торговала постелью, не забывая при этом, что она из Питера и дама полусвета. Иеремия, достаточно хорошо зная прошлое Эммы, полагал, что не терпит никакого ущерба и «не все так робиться, як у параграфи написано».
Впрочем, не желая забивать себе голову столь сложными материями, Чубатый забормотал под нос слова какой-то песенки:
У сусида хата била, У сусида жинка мила…Граббе косилась на сожителя и вздыхала.
А тем временем в подвальных комнатах штаба сам собой источался и таял банкет, эта странная недружелюбная попойка людей, которым предстояло скорое бегство на восток.
Крепс, почти задремавший на своем стуле, вдруг поднял голову, махнул рукой и заявил, что пойдет теперь же спать в подвал, к арестантам;
И он хохотал и подмаргивал неведомо кому, чтоб все понимали, какой он нынче устроит сон этим большевикам и совдеповцам.
Штабс-капитан решительно направился к двери, но вдруг счел, что его не все поняли, как надо, и стал объяснять окружающим, что красные — это волки, а волков без клыков не бывает, и крамольные мысли надо отсекать вместе с головой, а также доказывал: мертвые не укусят, и с кладбища никого не приносят назад.
Кое-как добравшись до точки, Иван Иванович покинул банкет. В подвал его повел фельдфебель охраны, вполне знавший, что там будет твориться всю ночь.
Вслед за Гримиловым, Чубатым и Крепсом ушли к себе на Исетскую, в дом Шапошникова, контрразведчики корпуса и филеры, настороженные и трезвые, как гимназистки. Пример подал демобилизованный солдат Соколов, еще не забывший субординации. Они прошли мимо Урусовой, делая вид, что совершенно не замечают ее.
Когда за ними закрылась дверь, Вельчинский спросил Юлию Борисовну:
— Ну-с? Каковы?
— Стоят друг друга. Но, мне показалось, Образцов — больше других шельма. Этот и из петли выдернется.
— Вы совершенно правы: смышлен, как собака. Однако грядут тяжелые времена [71] .
Как только поручик и княжна остались одни, Николай Николаевич воспрянул духом. Он с обожанием смотрел на Юлию Борисовну и беспричинно улыбался.
— Что это за намеки на мифическую удавку для красных? — полюбопытствовала княжна. — Впрочем, откуда же вам знать?
Николай Николаевич снисходительно улыбнулся.
— Знаю. Немного, но знаю. Адмирал впускает Тухачевского в Челябинск и душит его здесь в мешке.
71
Осенью 1919 года, после освобождения Урала, Д. Соколова схватила Челябинская ЧК. По приговору суда провокатора расстреляли. Та же участь постигла Госпинаса. Немного раньше, во второй половине июля, Н. Образцов бежал вместе с войсками Колчака на восток. След его потерялся: вероятнее всего, он погиб на бескрайних дорогах белого бегства. За неделю до панического отступления колчаковцев подпольщики заметили Н. Образцова на одной из станций. Предатель был в погонах офицера и выходил из вагона контрразведки. Отец изменника, С. Образцов, выдавший вместе с сыном большевистский Центр, был арестован Челябинской губернской ЧК во второй половине 1919 года и расстрелян.
Но тут же оробел, что выболтал служебную тайну, и сказал первое, что пришло в голову:
— У меня огромная покорная просьба. Я несчастен, как камень на мостовой.
Юлия Борисовна вопросительно взглянула на поручика.
— Доклад… — забормотал Вельчинский. — Весьма существенный доклад… Не могу вручить начальству.
Княжна, похоже, рассердилась.
— Ну, что вы, право, мелете. Говорите яснее.
— Прошу об одолжении, Юлия Борисовна.
— Я уже слышала. Но о чем все же?