Годы в огне
Шрифт:
— А как это в жизни, Филипп Егорович? Попроси вон у Льва Львовича половину усадьбы — отдаст он?
Такой поворот в разговоре всегда вызывал одни и те же последствия: «Филин» гневался, умолкал и долго после того не желал возобновлять беседу.
— Одичали человеки, — ворчал он, остыв от вспышки. — Зверье в глуши, и то друг дружку не грызет, как белый красного либо русского пруссаки. Зачем это? Кому от того радость и гордость есть?
— Видишь ли, дядя Филипп, — осторожно отвечал Дионисий. — Мир он косо рос на земле, как умел, и сила бессильного гнула, и двое
— Ножом да пушкой?
— А чем? Увещевать? Ушел бы царь с трона, когда б не резон свинца?
— Не знаю. Но не затем господь в человека душу вдохнул, чтоб он пушки придумал и подобного себе на куски рвал.
— Верно, не затем. Однако они существуют, пушки. И не мы их с тобой придумали, Филипп Егорович.
— С добром иди к человекам — добром и ответят.
— Хорошо бы… — уже засыпая, обронил Дионисий.
Утром, еще не открыв глаза, Лебединский услышал жаркий шепот. Вероятно, старик стоял на коленях в углу комнаты, где у него была самодельная божница с единственной иконой, такой тусклой, что она казалась, по меньшей мере, ровесницей хозяина.
До Дионисия доносились тихие слова:
«И сказал Бог все слова сии, говоря:
«Не слагай руки твоей с злодеем, чтоб быть свидетелем на зло…
Если найдешь вола врага твоего, или осла его, заблудившегося, то возврати его к нему.
Неправды удаляйся, и невиннаго и правого не умерщвляй; потому что Я не оправдаю беззаконника…
Пришельца не угнетай: ведь вы сами знаете душу пришельца; потому что пришельцами были вы в земле Египетской…
Вот Я посылаю Ангела пред тобою, чтобы хранить тебя на пути, и ввести тебя в то место, которое Я приготовил ТЕБЕ.
Берегись перед лицом Его, и слушай голоса Его; не упорствуй против Него; потому что Он не простит греха вашего; ибо имя Мое в Нем…»
Вероятно, старик выговаривал по памяти строки из «Первой книги Моисеевой», которую когда-то читывал и Дионисий.
Услышав, как заскрипела койка Лебединского, Кожемякин быстро поднялся с пола и отошел к окну.
Лебединский не выдержал.
— Полно, на коленях перед богом елозить, право! — упрекнул он Кожемякина. — Вот ты, дедушка Филипп, молился, молился, а гол, как родился. Так зачем он тебе, бог, что не милует!
— Поклоном шеи не свихнешь, — после долгой паузы огорченно отозвался старик. — В кого ж мне еще верить? В кого?
И добавил внезапно, как с обрыва в реку сорвался:
— Нескладуха жизнь у меня.
Однако тут же поправился, будто его укорили в отступничестве:
— На всех и бог не угодит.
И они невесело отправились во двор по своим немудреным делам.
Дни были наполнены скучной, однако здоровой работой, и Дионисий с удовольствием убедился, что у него начинают побаливать и, значит, крепнуть мускулы.
Вечерами на веранде флигеля устраивали чаепитие, и к мужчинам присоединялись горничная Антонида Платоновна и старая экономка, та, что доила корову и произвела на Дионисия скверное впечатление.
Сначала женщины стеснялись молодого человека, молча
Однако все чаще их разговоры мрачнели, становились тревожнее, прерывались молчанием и даже слезами.
Обычно беседу начинали женщины, и это были слова о ценах, о дороговизне, о том — что же будет?
Антонида Платоновна не поленилась подсчитать, что уже вскоре после переворота цены в Челябинске подскочили так ужасно, что даже объяснить нельзя. Соль, и та стоила в семь раз больше, чем в мае, до мятежа. Но еще разительнее взлетели цены в сравнении с тринадцатым, довоенным годом. Пшеница подорожала в десять раз, мануфактура — в семьдесят, сахар — в сто десять, керосин — в двести двадцать.
Бог знает что творилось на железной дороге! Обыватели по шесть — семь дней изнывали в тесном вокзале и на платформах, ожидая посадки на поезда. Вагоны забивались до отказа, отчаявшиеся люди ехали на крышах и тендерах паровозов, рискуя задремать и свалиться под откос. Товаро-пассажирский состав тащился из Челябинска в Иркутск две бесконечные недели! Те, кому удавалось достать билеты, платили за них пачками царских денег и керенок.
Приходила в упадок и покрывалась сорняками нива народного просвещения. Одно за другим закрывались начальные училища, женская гимназия, учительская семинария.
Но все эти беды не самые горькие в наступившей тревожной жизни.
И экономка, и сторож сообщали в часы сбора ужасные слухи. В городе и причелябинских станицах чехи и белая власть при чехах вылавливали красных, пытали их и глумились без всякой меры. Беззаконие боится дневного света и очевидцев, и оттого реакция казнила своих противников во тьме или в рассветные часы, когда глубок и безмятежен сон на земле.
В один из жарких июньских вечеров экономка (ее звали Прасковья Ивановна Зайцева) пришла на веранду флигеля мрачнее обычного, долго молчала — и внезапно расплакалась.
Дионисий схватил старуху за руку, спросил, заглядывая ей в глаза:
— Что случилось, тетя Прасковья? Или беда какая?
— Теперь у всех беда… — неопределенно отозвалась женщина и отвернулась в сторону, чтоб не видели ее мокрого лица.
— Нет, не отстану… — настаивал Лебединский. — Что произошло?
И Прасковья Ивановна, поверив, как видно, в отзывчивость молодого человека, рассказала историю, от которой кровь леденела в жилах.
Добрая знакомая Зайцевой — Елизавета Гавриловна Тряскина — как-то прибежала к Прасковье Ивановне и, в слезах беспамятства, сообщила, что муж ее, Петр Николаевич, погиб от рук мятежников лютой смертью, пусть господь покарает его палачей!
Зайцева, как и многие граждане Челябинска, изрядно знала Петра Николаевича Тряскина. Коренной уральский казак, он выделялся меж земляков редкой грамотностью, любознательностью и жаждой справедливой жизни. В молодости Тряскин работал писарем Троицкого окружного атамана, помогая по возможности простым людям, сочинял прошения, жалобы, письма, не стеснялся попросить начальника пособить бедному казаку.