Годы в огне
Шрифт:
Хотелось еще полежать, но выйдет неловко, если хозяйка встанет раньше, да и Данила мог явиться с минуты на минуту.
Часы находились в гимнастерке, но Лебединский давно научился определять время по солнцу. Теперь, как полагал, начинался шестой час.
Дионисий вышел во двор, сполоснулся колодезной водой, огляделся. Кругом были явные следы достатка, впрочем, именно следы, — то тут, то там ощущалось отсутствие мужской руки и мужского глаза: лопаты, висевшие на стене сарая, покрылись ржавчиной; колодец, из которого
Возле толстой, почти метровой стены из дикого камня, отделявшей усадьбу Хухаревой от соседнего дома, желтела свежими бревнами крохотная банька, и Дионисий подумал, что давно не мылся и, коли удастся, обязательно наверстает потерянное.
Лебединский был давно уже городским человеком, однако он не забыл и деревенского детства. К тому же пять лет войны и революции помотали его по земле, главным образом по деревням, и он вполне основательно изучил разные крестьянские науки. Дионисий умел копать и обустраивать колодцы, чинить крыши и полы, пахать, сеять, косить всякую траву.
Прикинув, сколько потребуется досок и гвоздей и какой необходим инструмент, он отодвинул засов калитки и направился на улицу — оглядеться и посмотреть, нет ли вблизи сомнительных лиц.
На скамейке, рядом с воротами, в суконной фуражке, налезавшей на уши, в длинной рубахе, поверх которой темнел большой, с чужого роста фартук, сидел Данила. На коленях он держал ящик длиной в аршин.
Увидев Дионисия, мальчик весело вскочил, протянул руку, сказал взросло:
— Кто рано встает, у того день больше, Дионисий Емельянович! Как почивали?
— Как в сказке! — засмеялся Лебединский. — Я гляжу, ты прыткий, Даня. Раньше меня на работу прибег.
— Я б уж давно робил, да калитку накладкой закрыли, а на воротах — залом.
— Залом?
— Ну да. Это такой большой крепкий брус. Им ворота замыкают.
Они направились во двор. Морошкин поставил ящик подле амбара, поплевал на руки, спросил:
— Где мастеровать станем?
Дионисий кивнул на дом, пояснил негромко:
— Госпожа Хухарева еще спит, а у нас с тобой — ни гвоздей, ни досок, ни молотков. Подождем, Даня.
— Неча тянуть, — лукаво отозвался мальчик. — Небось у нее, Хухаревой, и нет стоящего инструмента. Я свой взял.
Он открыл крышку ящика, достал и показал припас. Это были ржавый, весь из железа, молоток и гвозди, несомненно вытащенные из досок, отживших век и, надо полагать, угодивших в печь.
— А тес мы сами поищем, — добавил Морошкин. — Тес, коли есть, непременно найдем.
— Нельзя самовольничать, — не
Он тихонько прошел в горницу: принес кулек с остатками еды, разложил ее на срубе колодца.
— Ты мне, Даня, не оставляй, я вчера, знаешь, по горло наелся…
— Нет, так худо, одному-то есть.
— О-о, брат, сразу видать — ты в армии не служил…
— Ну да, не служил. А чо?
— Приказ исполнять надо. А ты обсуждаешь.
Данила покосился на Лебединского, пытаясь понять, шутит он или нет, но взрослый был совершенно серьезен.
— Ладно, коли так…
Мальчик благодарно кивнул головой, завернул провиант в тряпку, сунул в картуз.
— Это мамке, тете и бабушке. Они голодные.
— Ты и сам поешь маленько. Мужик без еды — вовсе не мужик.
Данила, поколебавшись, отломил толику хлеба, отправил ее в рот, сказал с излишней живостью:
— Наелся. Спасибо, дядя Денис.
Разговаривая, они даже не заметили, как во дворе появилась Васса Хухарева. Хозяйка почему-то была не в духе, может, плохо спала, а может статься, так на нее подействовала вчерашняя водка.
Она исподлобья взглянула на Лебединского, кинула кратко:
— Еда на столе.
— Благодарствую, — отказался Дионисий. — Мы поели.
Данила метнул на взрослого укоризненный взгляд, но было уже поздно. Женщина проворчала:
— Как угодно. Тогда за работу.
Она спустилась в погреб, принесла оттуда два заметно изъязвленных сыростью и старостью молотка, большую жестяную банку с гвоздями, тоже изрядно прихваченными ржавчиной, сообщила:
— Доски — в сарае.
Еще раз покосилась на Лебединского и отправилась в дом. Дионисию показалось, что вся эта затея с ремонтом придумана кем-то другим и вовсе не интересует Хухареву. Во всяком случае, от ее давешней живости не осталось и следа.
Морошкин не сдержался и укорил старшего:
— Зачем от харча отказались? Какова пища — так и пила свищет.
И Лебединский снова поймал себя на мысли, что мальчик часто говорит на взрослом языке бедности.
Дионисий ничего не ответил, а подумал о деле. Еще вечером он спросил хозяйку, как крыть сарай, — вразбежку, либо всплошную, взакрой, но та ответила: «Мне все едино, как умеешь», — и тотчас забыла о разговоре.
Полный день они чинили стены и крышу, наперебой таскали из сарая доски со слабым, почти неуловимым духом сосны.
И за все это длинное время Васса даже не вышла поглядеть, как подвигается дело.
— Чо это она? — почесал в затылке Данила, когда они спустились с крыши. — А ежели мы чо не так прибьем?
— Почему же не так? — успокоил мальчика взрослый. — Ведь недаром говориться, що дило майстра боиться.
— Хоть бы поесть позвала, — вздохнул мальчишка. — Скоро совсем стемнеет. — Он пожал плечами. — Вовсе обжора стал. Не наедаюсь никогда.