Гоген в Полинезии
Шрифт:
задолжал на Таити тысячу франков и не знаю, когда получу еще денег. Нога болит, а моя
отнюдь не стимулирующая диета состоит из воды, на обед - хлеба и чая, чтобы расходы не
превышали ста франков в месяц... В борьбе, которую я веду уже много лет, я никогда не
получал поддержки. Мне скоро пятьдесят, а я уже конченый человек, не осталось ни сил,
ни надежд... Во всяком случае, я утратил последнюю гордость. Никто не поддерживал
меня, все считали
«поддержке», Гоген подразумевал ежемесячное пособие от известного Шуффу богатого
графа, который уже много лет платил Шарлю Филижеру и Эмилю Бернару сто франков в
месяц за преимущественное право покупать их лучшие картины.
Письмо неисправимому ветрогону Морису было еще мрачнее, так как Гоген написал
его месяцем позже, а за это время ему стало хуже: «Я лежу, сломанная нога дико болит.
Появились глубокие язвы, и я ничего не могу с ними сделать. Это отнимает у меня силы,
которые больше, чем когда-либо, нужны мне, чтобы справиться со всеми
неприятностями... Ты должен знать, что я на грани самоубийства (конечно, глупый
поступок, но неизбежный). Окончательно решусь в ближайшие месяцы, все зависит от
того, что мне ответят и пришлют ли денег». Зная все слабости и все затруднения Мориса
так же хорошо, как свои, Гоген далее ограничился вопросом, насколько подвинулась «Ноа
Ноа», и напомнил своему сотруднику, чтобы тот, когда будет продана книга, не забыл
прислать ему половину гонорара. Письмо заканчивалось суровым призывом:
«Поразмысли обо всем этом, Морис, и отвечай делом. Бывают горькие времена, когда от
слов никакой радости».
И наконец в июне Гоген обратился к методичному и добросовестному Даниелю де
Монфреду, прося помочь с замыслом, который созрел у него в бессонные ночи. В
принципе план был простым и превосходным. Даниель должен учредить своего рода
закупочное общество, пригласив пятнадцать любителей искусства, каждый из которых
обязуется покупать в год по одной картине Гогена; цена весьма умеренная - сто
шестьдесят франков. Чтобы проект выглядел еще более заманчивым, членам общества
предлагалось вносить свой годичный взнос по частям - сорок франков ежеквартально.
Картины распределяются по жребию. Для Гогена главным преимуществом этого плана
было то, что закупочное общество могло приступить к делу незамедлительно. Даниелю
нужно только распределить полотна, возвращенные Леви, и собрать членские взносы.
Картины для ежегодного распределения и дальше будут поступать заблаговременно.
Вполне
слишком много! Буду получать всего двести франков в месяц (меньше того, что
зарабатывает рабочий), хотя мне скоро пятьдесят и у меня есть имя. Нужно ли напоминать,
что я и раньше никогда не продавал дряни и не собираюсь делать этого теперь. Все
присылаемые мною картины, как и прежде, будут на уровне выставочных. Если я теперь
мирюсь с жизнью в нищете, то лишь потому, что хочу всецело заниматься искусством».
Почта оборачивалась между Таити и Европой все так же медленно, и по-прежнему на
линии Папеэте - Сан-Франциско ходила одна шхуна в месяц. Поэтому Гоген еще не
получил ответов, когда невыносимые боли заставили его лечь в больницу в Папеэте, хотя
он знал, что не сможет оплатить лечение, стоившее 9,90 франка в день. Это было в разгар
июльских празднеств, смех и гам с танцевальной площадки и из увеселительного парка
доносились в общие палаты, не давая спать пациентам. Круто падающая кривая здоровья
Гогена, который пять лет назад сам пил и гулял 14 июля, можно сказать, достигла дна...
Как и какими средствами врачи поставили его на ноги, остается загадкой. Во всяком
случае, уже через две недели он настолько оправился, что преспокойно выслушал брань
казначея больницы и, так и не заплатив, уехал домой.
Восстановленные силы Гогену весьма и весьма пригодились, потому что на все три
призыва о помощи он получил крайне неутешительные ответы. Попытка Шуффенекера
убедить графа, что картины Гогена стоят вровень с полотнами Филижера и Бернара,
потерпела крах, меценат ограничился подачкой в несколько сот франков. Руководствуясь
самыми лучшими намерениями, Шуфф попытался исправить дело - составил
адресованную Академии художеств петицию о государственной пенсии Гогену и стал
собирать под ней подписи известных художников и критиков. Эта блестящая мысль
осенила также Мориса, с той лишь разницей, что он прямо пошел к директору Академии
Ружону. Как ни странно, Ружон, хотя он вряд ли успел забыть резкий выпад Гогена в
газете, обещал сделать все, что в его силах, - и послал ему по почте в качестве
«поощрения» двести франков. Все это выглядело как унизительное публичное
попрошайничанье, и, вне себя от гнева и стыда, Гоген тотчас отправил деньги обратно. А
когда пришло письмо Даниеля, оказалось, что он, в противоположность Шуффу и Морису,