Гоген в Полинезии
Шрифт:
ладить между собой. К сожалению, Гоген привык сам быть центром внимания, ему трудно
было мириться с мизерной ролью почтительного слушателя и подголоска. И уж совсем
невозможно было молчать, когда консул Гупиль принимался разглагольствовать об
искусстве. А затем Гоген допустил и вовсе непростительный промах: он стал спорить с
хозяином. Разумеется, Гупиль быстро охладел к нему, и Гогену оставалось только
уволиться.
Вероятно, хороший стол привел к
Гупиля здоровье Гогена заметно улучшилось. В конце октября 1896 года его полное
исцеление казалось только вопросом времени. Вместе со здоровьем к нему вернулись
душевные силы, а с ними и творческая энергия, которая нашла себе довольно
своеобразный выход: он вылепил из глины несколько больших статуй и, явно потешаясь
над аристократическими замашками консула Гупиля, поставил их как и он, у себя в саду.
Но этим сходство ограничивалось, потому что скульптуры Гогена были далеки от
классических образцов. Самые удачные изображали бегущую обнаженную женщину и
львицу, играющую с львенком. Обе статуи, каждая по-своему, вызвали сильный интерес в
Пунаауиа. Таитяне шли отовсюду посмотреть на диковинного зверя; в отличие от них
католический священник, патер Мишель, замечал только греховную наготу женской
фигуры. До посвящения в сан патер в молодости служил в армии унтер-офицером; он и
теперь был настоящим бойцом168. Гоген должен немедленно убрать гнусную статую или
хотя бы одеть ее, не то он уничтожит ее своими руками! Кажется, на этот раз Гоген был
рад тому, что в области есть свой жандарм. Он тотчас послал за блюстителем порядка,
который, чувствуя себя довольно неловко, принужден был объяснить негодующему патеру,
что закон на стороне Гогена. Если священник выполнит свою угрозу, - это будет считаться
нарушением неприкосновенности жилища, и художник вправе обратиться в суд. С того
дня патер Мишель не упускал ни одного случая заклеймить греховное и богопротивное
поведение Гогена. В итоге многие местные католики не смели больше знаться с Коке.
Хорошо еще, что Пау’ура была протестанткой.
Приподнятое настроение Гогена не омрачалось и тем, что Пау’ура уже давно ждала
ребенка и почему-то не хотела от него избавляться. В ноябре он юмористически сообщал
Дание-лю: «Скоро я стану отцом метиса, моя прелестная дульсинея вознамерилась
снестись». Пау’ура родила перед самым рождеством, но ребенок - это была девочка -
оказался слабым и болезненным и через несколько дней умер169. Рождение дочери оставило
след в творчестве Гогена. У нас нет документальных доказательств,
сомневаться, что именно это событие вдохновило его, когда он написал две похожие друг
на друга картины, изображающие вифлеемские ясли, таитянскую мать и новорожденного
младенца. (Обе датированы 1896 годом, одна, «Те тамари но атуа», висит в Новой
Пинакотеке в Мюнхене, другая, «Бе Бе», - в ленинградском Эрмитаже.)
Интересно вспомнить, что Гоген еще в Матаиеа написал картину, где христианский
мотив перенесен в таитянскую среду, - знаменитую «Иа ора на Мариа». Главное различие
в том, что на обоих поздних полотнах есть две коровы, заимствованные с картины
Тассерта, и маорийские орнаменты, которые Гоген видел в Оклендском музее, когда ждал
судна в Новой Зеландии, меж тем как в ранней картине использованы декоративные
элементы яванского храмового фриза. Если присмотреться к картинам 1896 года, видно,
что Гоген по-прежнему плохо владел таитянским языком. Он даже путал «тамароа» (сын)
и «тамарии» (сыновья), то есть единственное число с множественным. Отсюда неверное
название «Те тамари но атуа», означающее «Сыновья божьи», хотя он несомненно хотел
сказать «Сын божий».
К великой радости Гогена, 27 декабря 1896 года почтовая шхуна доставила ему
перевод на тысячу двести франков и письмо, в котором Шоде обещал вскоре прислать еще
большую сумму. В письме Сегэну от 15 января 1897 года, которое до сих пор не было
известно, он удовлетворенно сообщал: «Я пришлю тебе фотографию моей мастерской, как
только сделаю снимок, и ты увидишь крашеные деревянные панно, статуи среди цветов и
прочее. Просто сидеть на пороге дома с сигаретой в одной руке и рюмкой абсента в другой
– великое наслаждение, которое я испытываю ежедневно. К тому же у меня есть
пятнадцатилетняя жена, она стряпает мне мою немудреную пищу и ложится на спину,
когда я захочу, за скромное вознаграждение - одно десятифранковое платье в месяц... Ты
не представляешь себе, как много можно получить здесь за сто двадцать пять франков в
месяц. Захочется - могу совершить верховую прогулку или прокатиться на коляске.
Коляска и лошадь мои собственные, как и дом и все остальное. Если бы я мог в год
продавать картин на тысячу восемьсот франков, я бы до самой смерти остался здесь. Такая
жизнь меня устраивает, другой я не хочу»170.
Еще ярче выразилось его приподнятое настроение в письме, отправленном им в это
же время Шарлю Морису. Дипломатическая миссия генерального комиссара Шессе,