Гоголь-студент
Шрифт:
Каково же было теперь Кириллу Абрамовичу вместе со своею необъявленною нареченной, наткнуться на двух своих великовозрастных питомцев, ищущих что-то чуть не на корточках под ногами гуляющей публики и заставляя всех и каждого с узеньких мостков сходить на грязную мостовую!
– Что это вы тут делаете, господа? – мог только выговорить Моисеев.
Юноши, оторопев, поспешили посторониться. Озабоченный тем, чтобы очистить путь своей даме, молодой инспектор, по всему вероятию, не обратил бы дальнейшего внимания на двух студентов. Но быстроглазая спутница его тотчас заметила изъян в наряде одного из них и прыснула со смеху. В ответ же на удивленный взгляд Кирилла Абрамовича ткнула пальчиком на предмет, вызвавший ее веселость. Она смеялась над его воспитанниками и имела полное основание смеяться! Всегда столь формально приветливое лицо Моисеева вспыхнуло огнем негодования.
– С
– С гвоздем-с, – нашелся тот. – Торчал, где ему вовсе быть не надлежало.
– Я не шучу, Высоцкий!
– А мне разве до шуток, Кирилл Абрамович? Что за приятность ходить в отрепьях? Но более гвоздя, по правде сказать, виновато сукно на наших мундирах. Оно уже до того ветхо…
– Хорошо, хорошо, – нетерпеливо перебил его инспектор. – Новые мундиры и без того заказать вам всем пора. Но подходящего материала здесь, в Нежине, не достать: придется выписать из Москвы.
– Зачем же из Москвы? – с живостью вмешалась тут в разговор купеческая дочка. – У тятеньки на складе есть первый сорт голубой демикотон…
– Голубой-то цвет, знаете, не совсем по форме. Надо бы темно-синий…
– Голубой даже не в пример великатнее! Да вот зашли бы хоть сейчас в нашу лавку. За погляденье мы ничего не берем.
– Пожалуй, зайдемте.
Результатом этого разговора было то, что недели через три все пансионеры, за исключением выпускных и первоклассников, были заново обмундированы, но как! Когда под вечер гурьба их появилась в первый раз на площадке перед колоннадой главного подъезда гимназии, все проходящие озадаченно останавливались у ограды.
– Как есть небеса! И смех, и грех!
Хваленый демикотон «тятеньки»-краснорядца по яркости своей в самом деле мог поспорить с небесною лазурью.
О такой метаморфозе пансионеров директор их между тем даже не подозревал. Неустанно занятый общим наблюдением за ходом учебного дела и обширною официальной корреспонденции со столичным начальством и с родителями воспитанников, Орлай всю хозяйственную часть заведения предоставил в последнее время своему ближайшему помощнику, инспектору. Тот непосредственно от себя докладывал конференции о всех хозяйственных нуждах гимназии. Доклад его об обмундировании пансионеров состоялся случайно в отсутствии директора, задержанного в то время в канцелярии каким-то экстренным рапортом попечителю. Таким-то образом, увидев вдруг из окон своей квартиры, выходивших на площадку перед колоннадой, светло-лазоревую группу молодежи, Иван Семенович был совершенно поражен и выбежал на площадку даже без фуражки.
– Что за маскарад? – загремел он. – Попугаи, чистые попугаи! Кто это вас так разрядил?
Кукольник, один из всех воспитанников, осмеливавшийся иногда фамильярничать со своим покровителем, решился заявить тут, что злые языки поговаривают, будто бы у некоего торговца в городе залежался товар и засиделась дочка. Ну, а чтобы угодить дочке, надо бы угодить и тятеньке…
– Вздор! Не может быть! Все пустые сплетни! – воспылал Орлай благородным гневом.
Но далее он уже не расспрашивал. А за ужином того же дня сказались и последствия. Вместо Моисеева дежурил за столом всего год назад занявший кафедру римского права профессор Николай Григорьевич Белоусов, вскоре после того и официально утвержденный в должности инспектора.
– Судьба, говорят, индейка, – философствовал Высоцкий. – Но иной раз она и простая булавка. Ну думал ли гадал ли Николай Григорьевич, что он станет инспектором по милости булавки, и какой ведь булавки? От рыночной торговки!
Белоусов, молодой еще человек двадцати семи лет, и до этого уже выдавался между своими более зрелыми коллегами живым и пылким темпераментом. Предмет он свой читал с таким увлечением, что увлекал и своих молодых слушателей. Под его руководством они особенно охотно знакомились теперь по имевшимся в гимназической библиотеке источникам с подробностями всего государственного и общественного строя древнего Рима. В среде профессоров Николай Григорьевич, не колеблясь, тотчас примкнул к партии Шаполинского и Ландражена и вместе с ними горячо отстаивал интересы молодежи. Назначенный же инспектором, он в рвении к своим новым обязанностям зашел даже слишком далеко. Не только заглядывал на лекции других профессоров, но и вступал с последними то и дело в присутствии воспитанников в ученые препирательства, которые по самым жгучим вопросам восходили затем даже на разрешение конференции. Орлай, такой же отзывчивый и прямой, склонялся обыкновенно ко взглядам своего избранника-инспектора, и из конференц-залы в коридор явственно доносились бурные раскаты перунов Громовержца.
Словно заразившись рьяною
– Вы, сударь мой, все еще никак мните себя вольным буршем? Но и бурши должны расходиться по звонку. Прошу!
Бледный, как его собственная белоснежная кружевная сорочка, и задыхаясь от волнения, Соловьев мог только пробормотать:
– Как бы я ни был нерадив по службе, звание профессора должно бы, кажется, все же ограждать меня от такого обращения… Я ухожу домой, а вернусь ли когда – не знаю.
Как все вспыльчивые, но благородные люди, Иван Семенович, отведя душу, раскаялся уже в своей горячности.
– Ну, ну, не осуждайте старика! Нервы мои, вы знаете, в последнее время чересчур напряжены, а нервы – что струны: нельзя натягивать до конца – лопнут. Итак, мир?
Оскорбленный профессор молча и нехотя принял протянутую ему директором руку.
– А вам, други мои, живой урок, – обратился Орлай к стоявшим еще тут же студентам. – Не делать ничего такого, в чем бы вам пришлось затем приносить публичное покаяние. Чем шире власть, тем надо быть осмотрительней в каждом своем действии. Как в трагедии древних, так и в современной трагикомедии, именуемой жизнью, может явиться вдруг deus ex machina – et finis comoediae! [17]
17
Бог из машины – и конец комедии (лат.). В античном театре с помощью машины появлялся на сцене Бог и своим вмешательством приводил пьесу к развязке.
И deus ex machina, точно, явился нежданно-негаданно в лице почетного попечителя гимназии графа Александра Григорьевича Кушелева-Безбородко.
Глава одиннадцатая
Deus ex machina
Название свое «Гимназия высших наук князя Безбородко» нежинская гимназия получила в память скончавшегося еще в 1799 году государственного канцлера, светлейшего князя Александра Андреевича Безбородко. Сам канцлер, умирая бездетным, завещал все свое огромное состояние младшему брату, графу Илье Андреевичу. Последний же, найдя случайно в бумагах покойного записку, в которой выражалось желание о составлении после его смерти определенными взносами неприкосновенного капитала в пользу богоугодных заведений, осуществил благодетельную мысль брата в другой форме – основанием в дорогой им обоим Малороссии не имевшегося еще там «училища, некоторым образом университету соответственного» – гимназии «высших наук» [18] . Открытие гимназии, однако, по некоторым обстоятельствам затянулось до 1820 года, и основатель ее граф Илья Андреевич так и не дожил до этого радостного для него события, скончавшись еще за пять лет перед тем, в 1815 году. Сыновей после него не осталось, и почетным попечителем вновь открытого заведения был назначен сын второй дочери основателя, двадцатилетний граф Александр Григорьевич Кушелев, который, с высочайшего разрешения, к своей родовой фамилии присоединил прекратившуюся в мужском поколении фамилию Безбородко.
18
Харьковский университет был учрежден только в 1805 году.