Гоголь-студент
Шрифт:
– Еще бы нет:
Неправо о вещах те думают, Шувалов, Которые стекло чтут ниже минералов.– Ну вот. А при московском университетском пансионе есть эконом БОлотов, прозванный студентами БолОтовым, большой почитатель огурцов. В честь ему они сложили пародию: «О пользе огурцов».
И среди неумолкающего смеха нежинских студентов Соловьев прочел пародию, начинавшуюся так:
Неправо о вещах те думают, Болотов, Которы– Но теперь, господа, я полагаю, вы еще с большим удовольствием прослушаете новейшее произведение Пушкина, одобренное уже государем, – сказал молодой профессор, принимая серьезный вид, и развернул другой листок. – Называется оно «Пророк». Едва ли есть надобность говорить вам, что «пророк» этот – он сам, поэт-изгнанник, который в своем деревенском уединении, как анахорет в пустыне, строгою, вдумчивою жизнью в течение двух лет готовился к своему высокому призванию – «обходя моря и земли, глаголом жечь сердца людей». У Ломоносова и Державина среди грубого булыжника можно отыскать несомненные перлы поэзии. Но неуместные славянские выражения то и дело досадно режут ухо. Пушкин же в этом своем стихотворении доказал самым наглядным образом, до какого пафоса может доходить церковно-славянский язык, если употреблять его там, где того требует самая тема.
Подготовив таким образом молодежь к пушкинскому «Пророку», Никита Федорович прочитал вслух это великолепное как по содержанию, так и по форме стихотворение, прочитал так хорошо что вызвал единодушный восторг. По общей просьбе он должен был повторить стихи во второй и в третий раз, а в заключение несколько человек, в том числе, разумеется, и Гоголь, выпросили их, чтобы списать для себя.
– Вот бы показать Парфению Ивановичу! – заметил один из студентов.
– Он читать их не станет, – возразил другой.
– Разве как-нибудь ему подсунуть, не говоря, чьи стихи? – шепнул Гоголь Данилевскому. – Не может же он тоже не восхититься, а затем и уверовать в Пушкина! Только, пожалуйста, брат, никому ни слова.
Случай к предположенному опыту представился скоро. Профессор французской словесности Ландражен захворал, и заменить его на лекции взялся Никольский, который, несмотря на свое семинарское воспитание, считался знатоком французского языка. Задано было студентам, оказалось, заучить из хрестоматии какой-то стихотворный отрывок и пересказать его затем по-русски. Переспросив по книге двух-трех человек, Парфений Иванович предпочел перейти от чуждой словесности к отечественной.
– Что очень хорошо на языке французском, То может в точности быть скаредно на русском [26] , —сказал он. – А стихи пересказывать прозой – последнее дело. Коли пересказывать, так уж стихами же. Беру из хрестоматии наугад куплет от точки до точки. Прошу внимания.
Медленно и четко прочитав четыре строки, он медленно продолжал:
– Ну-с, а теперь не угодно ли передать сие стихами. Ведь меж вами, слышно, немало тоже самородных талантов? Вы пишите, и я буду писать: посмотрим, кто кого перегонит.
26
Стихи
Отыскав в своих хрестоматиях прочтенное, студенты заскрипели перьями, но ни у кого ничего не выходило.
– Ну, что же? – немного погодя спросил профессор. – Не справитесь? А у меня уже готово:
Подвигнулся весь ад, Нептун как восшумел; Плутон с престола вдруг вскочил, вскричал, взбледнел, Страшася, чтоб сей бог в ужасные вертепы Трезубцем не пробил путь свету сквозь заклепы.Как видите, переведено слово в слово и, полагаю, достаточно благозвучно. Как это и вы-то, Кукольник, спасовали? А числитесь еще у нас якобы лавреатом!
– Переводить чужие стихи, Парфений Иванович, куда труднее, чем самому сочинять… – старался оправдаться «лавреат».
– Отсебятину? Эх вы, горе-рифмоплеты! Всякая козявка лезет в букашки. Ну, что ж, будь по-вашему. К завтрашней лекции моей, господа, извольте-ка каждый приготовить мне что-нибудь свое, оригинальное. Темой я вас не стесняю, но засим прошу не пенять: по косточкам проберу.
Для Кукольника задача не представляла никакой трудности: он выбрал готовую уже «отсебятину», притом написанную «высоким слогом». Благодаря последнему обстоятельству, Никольский отнесся к автору довольно благодушно. Зато остальным сочинителям пришлось плохо, даже и тем, которые для своего облегчения просто-напросто переписали из последних номеров столичных журналов стихи новейших поэтов. Благо Парфений Иванович их не признавал, а потому и не читал.
– Ода не ода, элегия не элегия, а черт знает что такое! – ворчал себе под нос Парфений Иванович и самым немилосердным образом херил, исправлял вдоль и поперек стихи Баратынского, Козлова и других. – Писать стихи, государи мои, не простое ремесло, всякому доступное, а великое искусство! Кто мне скажет, что такое искусство?
– Что для одного искусство – то для другого пустячки, – подал голос со своей третьей скамьи Гоголь.
– Что за нелепица!
– Да как же: дело мастера боится. Стало быть, для мастера оно уже не искусство.
– Да, да! Играть словами вы мастер. Это для вас не искусство. Поросенок только на блюде не хрюкает. А вот стихи писать – не вашего ума дело.
– Напротив, Парфений Иванович. У меня уже готовы стихи, и восхитительные!
– Воображаю, что за стряпня.
– Извольте взглянуть: не нахвалитесь.
– «Пророк», – прочел Никольский заглавие поданных ему Гоголем стихов. – Гм! Это что же у вас – переложение из какого-нибудь ветхозаветного пророка?
– Нет, это аллегория. Под пророком я разумел истинного поэта, как просветителя, глашатая нарочного.
– Так-с. Мысль сама по себе сносная. Каково-то выполнение?
При всей приверженности своей к стихотворцам минувшего века Никольский не был лишен поэтического чутья, а «старинный слог» знаменитого ныне стихотворения Пушкина настроил его еще более в пользу мнимого автора.
– Изряднехонько, – похвалил он и обмакнул перо, чтобы приступить к обязательным поправкам. – На себе самом вы теперь видите, любезнейший, сколь важно руководствоваться классическими образцами! Пушкину с компанией вовеки не сочинить ничего подобного.