Гоголиана. Писатель и Пространство
Шрифт:
Фурий, говоривший медленно и тихо, на этот раз высказался быстро и громко. Он даже опередил Аврелия, который уже начал было что-то говорить.
– Нет-нет, Катулл, – сказал Фурий, – некоторые стихи твои мы немножечко читали.
– Читали, – подтвердил Аврелий, решив во всем доверяться Фурию.
– Немножечко… – произнес Катулл, глядя на Фурия. – И что же?
Фурий молча опустил голову, не зная, что отвечать поэту. То же самое сделал Аврелий. Но Катулл настаивал на своем. Он топнул ногой и так сердито воскликнул: «Я жду! Отвечайте!», что Фурий и Аврелий вздрогнули. Однако оба продолжали молчать. Тогда
– Вам показалось, – сказал он, – что стишки мои немножечко игривы?.. Так? Так?
Фурий кивнул. Кивнул и Аврелий.
– И вы решили, что и сам я пакостный развратник?
У Фурия от этих слов задрожали губы; у Аврелия из глаз покатились слезы.
– Ну, хорошо, – сказал Катулл, – вы решили, что я чуть-чуть нескромный?.. Так? Так?
Юноши кивнули и тут же закрыли лица ладонями. Оба вдруг зарыдали так горько, что Катулл растерялся и принялся их утешать. Он старался напомнить им о чем-нибудь приятном. Стал расспрашивать о родителях, о мечтах. Поинтересовался, целовались ли они когда-нибудь с девушками. Фурий и Аврелий отвечали невнятно. Они что-то бормотали сквозь затихающие рыдания, что-то говорили, вытирая раскрасневшиеся щеки и беспрестанно всхлипывая. Наконец они успокоились, и даже сами стали задавать Катуллу разные вопросы.
Но Катулл их уже не слушал. Лицо его было запрокинуто в небо. Он стоял неподвижно и держал возле ушей крепко стиснутые кулаки.
Когда же он перестал смотреть в небо и взглянул на Фурия и Аврелия, те бросились бежать прочь, потому что никогда еще не видели, чтобы в человеческих глазах сверкала такая бешеная обида. Они бежали, спотыкаясь и падая. А вслед им неслись слова:
Pedicabo ego vos et irrumabo,
Aureli pathice et cinaede Furi,
qui me ex versiculis meis putastis,
quod sunt molliculi, parum pudicum.
Nam castum esse decet pium poetam
ipsum, versiculos nihil necesse est;
qui tum denique habent salem ac leporem,
si sunt molliculi ac parum pudici,
et quod pruriat incitare possunt,
non dico pueris, sed his pilosis
qui duros nequeunt movere lumbos.
Vos, quod milia multa basiorum
legistis, male me marem putastis?
Pedicabo ego vos et irrumabo.
В жопу засажу вам, вставлю в рот обоим,
педерасты подлые Фурий и Аврелий,
по стишкам моим слегка игривым.
Непорочным подобает быть поэту лично,
а стишки в том не нуждаются нисколько;
лишь тогда они прелестны, остроумны,
когда чуть нескромны и слегка игривы,
и когда способны распалить желанье, —
не в юнцах, конечно, но в тех седовласых,
что огонь утратили в чреслах онемевших.
Вам, сорвавшим тысячи поцелуев нежных,
я кажусь мужчиной никуда не годным?
В жопу засажу вам, вставлю в рот обоим[21].
Так была написана песнь шестнадцатая, входящая в «Книгу Катулла Веронского» – бесценное сокровище мира.
Poena[22]
В детстве Катулл был очень любознательным мальчиком. Бывало вытянет руку вперед, раскрутится волчком, зажмурив глаза, потом останавливается и спрашивает у бабки Петронии:
– А что в той стороне света, бабушка?
– Там Этрурия, внучек, – отвечает Петрония ласковым голосом. А сама думает: «Чтоб тебя черти съели! Уже целый день крутишься!»
– А за Этрурией что? – продолжает Катулл.
– За Этрурией Рим, сынок.
– А за Римом?
– Море.
– А за морем?
– Сицилия, Катуллушка.
– А за Сицилией?
– Опять море, милый.
– А за опять-морем?
– Африка.
– Ну хорошо.
Катулл снова раскрутится как следует и снова спрашивает Петронию о тех краях, куда нечаянно укажет рука. Подвижным был мальчиком. Ему и дела не было до того, что бабке всегда хотелось спать в загородном имении его родителя – на Бенакском озере, на кончике мыса Сирмион. Ее усыплял там альпийский воздух. Катулла – наоборот – бодрил.
Однажды он взялся крутиться обычным манером и крутился до того долго, что Петрония, глядя на него, стала чувствовать тошноту. А потом и задремала на стуле. Как вдруг слышит:
– Петрония! Петрония! Не спи! Говори – что там?!
– Где?.. Где?.. – всполошилась бабка. – Дай посмотрю…
Посмотрела и видит, что рука Катулла указывает на северо-восток.
– Там Верхняя Панония, голубчик.
– А за Верхней Панонией что?
– За Верхней – Нижняя, – ответила Петрония и снова задремала.
– А дальше что?! – воскликнул Катулл звонким голосом.
– Дальше Дакия, – очнулась Петрония. – За Дакией – Геты, за Гетами – Скифы, за Скифами – Язиги, за Язигами – Роксоланы, за Роксоланами лежит Меотийское озеро… широкое-широкое озеро… лежит-лежит озеро…
– А за озером что?
– За озером живет одноногий казак Равид. Живет один-одинешенек… Желто-серая степь кругом…
– А за казаком Равидом что?
– А за казаком Равидом больше нет ничего, – брякнула Петрония.
На том и уснула. Да так крепко, что, пробудившись, еще долго не могла взять в толк, что желает узнать Катулл, подпрыгивая к ее уху и выкрикивая на лету одни и те же слова: