Голд, или Не хуже золота

Хеллер Джозеф

— Как и у твоего отца.

— Мой отец меня знает. А твой — нет. На нашей свадьбе его не будет.

— Он то же самое сказал.

— Как и моего или моих сестер. — Голд с вялым смешком упер подбородок в кулак. — Я думаю, у нас будет очень скромная свадьба, хотим мы этого или нет. Если только мы вообще поженимся.

Красивое лицо Андреа задрожало.

— Не говори этого, Брюс, — взмолилась она, чем значительно улучшила его настроение. — Я буду так несчастна, если ты не захочешь жениться на мне из-за моего отца. Я больше никогда не буду скрести пятки, разве что когда я одна.

— Смотри на дорогу! — завопил Голд, когда она в отчаянии обхватила его обеими руками. —

У тебя опять скорость сто восемьдесят! — Андреа сбросила скорость до ста тридцати пяти, и частота его пульса соответственно снизилась. — Андреа, я должен спросить тебя кое о чем и, кажется, не знаю, как это сделать. Раньше ты не была выше?

— Выше, чем что?

— Выше, чем теперь, вероятно. Ральф видел тебя на какой-то вечеринке и ему показалось, что ты становишься ниже.

— Чем что?

— Чем ты была раньше, наверно.

— Если это и так, то я не заметила. Может быть, я только кажусь ниже, потому что ты становишься больше.

— Меня там не было.

— А если я действительно становлюсь ниже, то это имеет большое значение?

— Не для меня. — Ответ сорвался с языка Голда слишком уж поспешно и своей точностью мог поколебать надежность его положения. — Хотя Ральфа это, кажется, и беспокоит. Но если ты становишься ниже, то, как ты думаешь, должны мы это выяснить до свадьбы и попытаться что-нибудь предпринять? Ведь в конце концов, — сказал Голд, ощущая собственную душевную широту, — не хочешь же ты стать коротышкой, верно?

— Ах, нет. Только не коротышкой. Я займусь этим, если ты хочешь. Я измерюсь или схожу к специалисту. Я сделаю все, что ты хочешь.

— Я рад, что об этом мы с тобой договорились, — сказал Голд. — Ты сообщила своему отцу, что у меня сексуальные воззрения человека средних лет, да? Зачем ты всем трезвонишь о том, что мы спим вместе?

— О тебе я говорю только хорошее.

— Дело вовсе не в этом, — мрачно фыркнул он. — Ты сказала мисс Плам, что я великолепен, а своему отцу — что у меня сексуальные воззрения человека средних лет. Значит, получается, что я великолепный мужчина с сексуальными воззрениями человека средних лет, да?

— Я не могу удержаться, чтобы не похвастаться тобой, — ответила Андреа. — Пожалуйста, не сердись на меня. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы ты был счастлив. Я буду твоей рабой. Ты можешь считать себя моим повелителем и привязывать меня к стульям и кроватям веревками, ремнями и цепями.

— Андреа, что это ты говоришь? — с безотчетным ужасом воскликнул Голд; он подпрыгнул на своем низко откинутом сиденье так, словно ему в зад вставили горящую спичку, и чуть не вывихнул ногу, когда резко развернулся, чтобы получше рассмотреть ту, которая оказалась совсем не похожей на девушку, которую он себе представлял; ему просто не хватало фантазии, чтобы постичь, что же она такое.

Андреа не поняла его реакции и вдохновенно продолжала.

— Или я могу изображать из себя молодую бедную девушку викторианских времен из провинции, а ты будешь мой злой лондонский хозяин, который может вынудить меня на любое извращение, какое тебе нравится, с кнутами или плетками. Ты можешь связать мне ягодицы или руки.

Совершенно обалдевший, Голд уставился на нее.

— Зачем это мне нужно?

— Чтобы подчинить меня своей воле. Я могу тебе ноги мыть и воду пить.

— Не надо мне никаких одолжений! — всполошился Голд и сразу же пожалел, что говорил так решительно. По зрелому размышлению, ее идеи не казались такими уж дикими, и он начал рисовать себе картинку с ее слов. Андреа рабыня или связанная викторианская девушка — это было не так уж и плохо.

— Я только хотела

сделать тебя счастливым, — попыталась защититься она. — Когда я проводила время с этим экономистом из джорджтаунского университета…

— Я ничего не хочу об этом знать, — прервал ее Голд, сделав при этом жест рукой, будто стряхивал с рукава что-то грязное и непотребное. — Андреа, зачем ты мне рассказываешь такие вещи?

— Я всегда исповедовала правду.

— А теперь перестань, — приказал он. — Что такого особенного ты нашла в правде?

— Ты меня любишь? — спросила она.

— Всем сердцем, — солгал он.

— Тогда позволь мне сделать тебе что-нибудь приятное. Ведь должно же быть что-нибудь, что ты любишь.

Голд, надув губы, задумался.

— Я бы хотел для разнообразия, — решил он, — поесть где-нибудь в ресторане. Я устал каждый вечер готовить дома.

Андреа оставила машину швейцару ресторана.

— Добрый вечер, мисс Коновер. — Высоченный метрдотель говорил прямо с Андреа, словно не замечая Голда. — Вы хотите быть на виду? Или предпочтете какое-нибудь уединенное место, где вы сможете делать друг с другом все, что пожелаете?

— И то, и другое, — сказал Голд.

Они сели у дальней стены в кабинке с фаллической формы канделябрами, которые освещали только их брови и глаза. Голда охватил холодный ужас, когда почти сразу же к ним присоединился Гаррис Розенблатт и с назойливой многозначительностью стал переводить взгляд с одного на другого.

— Это Андреа Коновер, — сказал Голд. — Мы с ней вместе слушали лекции в Фонде сенатора Рассела Би Лонга и вот случайно встретились здесь, в Вашингтоне.

— Кажется, я неплохо знаю вашего отца, — сказал Гаррис Розенблатт, прежде чем Голд успел закончить. — Как поживает Пью?

— Почти без изменений, — ответила Андреа.

— Очень жаль, — голос Гарриса Розенблатта сочувственно понизился по регистру, но Розенблатт без остановки продолжал в той же будничной, торопливой манере, словно все трое спешили куда-то и вот-вот должны были уходить. — Много там было народу в этот уик-энд?

— Почти никого.

— Обещайте ему, я постараюсь заскочить в следующий раз, когда буду в Вашингтоне. А кстати, что с ним такое?

— Никто не может понять.

Смятение и досаду Голда, обнаружившего, что Гаррис Розенблатт на такой короткой ноге с Пью Биддлом Коновером, было невозможно описать. Он испытал противоречивые чувства, когда, увидев знакомое лицо, не сразу сообразил, что перед ним Гаррис. Хотя Ральф и сообщил ему о своих тревожных наблюдениях, Голд не был готов к восприятию тех физических изменений, которые нашел в своем бывшем однокашнике и которые, если бы не видел перед собой Гарриса, считал бы невозможными. Гаррис Розенблатт похудел от праведности, а неподкупность и пуританская добропорядочность, не столь уж редкая в финансовых кругах, сделали его длинноногим и стройным, как шомпол. Он каким-то образом нарастил себе высокий лоб. У него был норвежский нос. Темные вертикальные складки испещрили его лицо от бровей до подбородка, а застывшие мускулы худых щек несли на себе печать торжественности и пресекали любые поползновения рассмеяться или улыбнуться. Его слова били точно в цель, а глаза сверкали умением разоблачать людей, которые не соответствуют стандартам. До своего побега от неминуемого провала на защите диссертации Гаррис Розенблатт был довольно тучной и никчемной личностью менее чем среднего роста с пухлым и мясистым лицом, бесформенным задом и выпяченной грудью. Вот как изменяют человека финансы! Юмора он никогда не понимал, и Голд не без оснований полагал, что теперь Розенблатт стал еще мрачнее и тупее.