Голливудский мустанг
Шрифт:
— Вам платили за вашу работу! Сценарий принадлежит студии! Ваши доводы просто нелепы! — сказал глава студии, закрывая эту тему и весь разговор.
— Я хочу, чтобы было зафиксировано следующее: прежде чем Грэхэм взялся за камеру, я предложил сделать это сам! Вы меня слышите? Я предложил сделать это сам! И я сделаю это! Даже теперь, после случившегося!
Если глава студии кричал, то его голос звучал как шепот по сравнению с ревом Джока Финли.
— Я возвращаюсь туда! Продолжу съемки! Хотя бы для того, чтобы доказать вам
— Тема закрыта! — закричал глава студии, пытаясь закончить разговор.
— Черт возьми, думаете, мне не жаль Грэхэма? Его семью? Не думайте, будто мне неизвестны возможные потери. Но я не сижу, подсчитывая убытки. Я делаю фильмы! Потому что верю в кино. Для меня оно означает не только расходы, прибыль, доход! Картины для меня — живые существа. Опыт. Чувства, которые я делю с миром. Люди, не способные говорить на моем языке, вообще не способные говорить, могут пережить мою картину. Люди, которые никогда не будут владеть акциями, получать дивиденды, беспокоиться о финансовом благополучии этой компании, увидят мои фильмы и запомнят их навсегда! Сохранят их в своей памяти. Навсегда! Вы меня слышите? Я, Джок Финли, живу в сознании миллионов людей! Не вы! Не ваша студия, не страховка, не активы и недвижимость, не ваши юристы! Я! Я! У меня роман с миллионами зрителей всех рас и цветов кожи. Вот что имеет значение! То, что эта картина должна быть сделана!
Когда он замолчал, в кабинете воцарилась тишина. Наконец ее прервал телефонный звонок. Глава студии поднял трубку.
— Я же сказал вам — никаких звонков! Даже из Нью-Йорка! Лас-Вегас? Да?
Все уставились на него, затаили дыхание.
— Да? Понимаю. Понимаю. Если дела обстоят так, что я могу сказать?
Он положил трубку.
— Состояние Грэхэма ухудшилось.
Глава студии повернулся к шефу «паблисити».
— Доставьте к нему самолетом жену и детей.
— Они уже выехали, — ответил шеф «паблисити». — Я позволил себе отправить с ними фотографа.
Славно, чудесно, сказал себе Джок. Все так услужливы, что я уже вижу их дающими показания под присягой о том, как юридически грамотно, заботливо, ответственно они вели себя, когда это случилось.
Настороженный, взвинченный Джок был готов перейти в наступление. Но глава студии обратился к Филину:
— Что касается вас, мистер исполнительный продюсер, то я рекомендую вам подыскать вашему клиенту адвоката! Очень хорошего адвоката. Мы не собираемся брать на себя ответственность за случившееся. Это было его идеей! Он превысил полномочия, предусмотренные контрактом.
Это подводило черту под совещанием. Джок не сдвинулся с места до тех пор, пока Марти не положил ему руку на плечо и не заставил уйти. Они вышли из кабинета и направились по лестнице вниз. Филин предупредил Джока:
— Ни слова собравшимся внизу репортерам. Ты меня слышишь?
Джок кивнул. Подходя к двери, они увидели
— Слышишь? — повторил Марти.
Они открыли дверь. На них обрушилась лавина вопросов.
Марти произнес громко, агрессивно:
— Моему клиенту нечего сказать! Он сожалеет о случившемся. Глубоко сожалеет!
— Вам известно состояние мистера Грэхэма?
— Нет, — солгал Филин.
— Говорят, он не переживет сегодняшнего дня. Это верно?
— Нам это не известно! — отрезал Марти.
— Это правда, что съемки будут прекращены?
— Если это так, то нам об этом ничего не сказали, — снова соврал Марти.
— По слухам, Джо Голденберг не хотел, чтобы Грэхэм рисковал собой. Это правда?
— Голденберг — профессиональный кинематографист. Очень хороший. Он никогда бы не отказался от того, что способно сделать картину лучше. Он не запретил Грэхэму снимать, — сказал Филин, подыгрывая главе студии в вопросе об ответственности.
— Неправда, — тихо произнес Джок; все тотчас затаили дыхание.
— Джок, малыш, послушай меня, — заговорил Марти.
— Это моя идея. Джо Голденберг был против. Я предложил сделать это. И если съемки возобновятся, я сделаю это сам!
— Вы выйдете с портативной камерой и снимете это сами? — спросил репортер.
— Да, именно, — ответил Джок.
— Вы хотите сказать, после случившегося…
— Я уже сказал! Громко и ясно! — перебил его Джок. — Мои слова не нуждаются в интерпретации! Комментариях! Разъяснении! Я сделаю все сам!
Сбросив руку Филина, Джок зашагал от стоянки, от «роллс-ройса» Марти. Репортеры поспешили за ним, как рыба-пилот за акулой. Но Джок ничего больше не сказал.
Наконец газетчики оставили его в покое.
Филин, наблюдавший за этим, думал: «Безумец! Если бы он не раскрывал рта, я бы нашел для него другую картину. Менее дорогостоящую. Но нашел бы».
— Сжечь эту проклятую пленку! — приказал глава студии.
Угроза судебного процесса и раньше заставляла отдавать такие распоряжения. Однажды знаменитая южноамериканская фа-сотка исполнила перед камерой танец, забыв надеть под платье трусики. Она предстала на экране в интересном виде. Ее адвокаты пригрозили подать в суд, если негатив не будет сожжен. И он был уничтожен. Однако на следующее утро кадры с пленки циркулировали по всему Голливуду.
Не каждый приказ главы студии исполнялся буквально, в точности. Чтобы на сей раз все было сделано как надо, глава студии позвонил поздно вечером домой заведующему лабораторией Робби Робертсу. На следующее утро Робби прибыл на студию, чтобы проконтролировать процесс уничтожения пленки. Его встретил один из помощников, работавший всю ночь, который не выглядел уставшим; он находился в возбужденном, приподнятом состоянии.
— Робби! Вы должны просмотреть пленку! — сказал помощник.