Голод львят

Труайя Анри

Филипп даже не знал точно, где живет Аньес.

Слева или справа находится комната 27? Он повернул налево и оказался на ступеньку выше. Внезапно Филипп представил себе всю странность своего появления перед этой дверью. Он подумал секунду, затем постучал.

— Кто там? — спросил голос Аньес.

— Это хозяин, — ответил Филипп.

— Ах, одну секунду…

Дверь открылась в маленькую комнату на мансарде, с розовыми обоями в полоску. Между железной кроватью и туалетным столиком стояла Аньес, вся в черном, в шляпке из фиолетовой соломки. За ней на стене висело распятие, самшитовая ветка и приколотые в шахматном порядке

благочестивые картинки.

— Вы уходите? — пробормотал Филипп.

— Я иду к мессе, месье.

Он никогда не думал, что Аньес набожна, и вообще, что у прислуги может быть личная жизнь вне дома.

— Я вас не задержу надолго, — сказал он. — Вы два раза в неделю ходите убираться к моему сыну, на улицу д’Ассас…

— Да, месье, — промямлила она.

— Что вы там видели?

— Но… ничего…

Он наставил на нее указательный палец и испепелил инквизиторским взглядом:

— Нет, Аньес!.. Вы о чем-то сказали Мерседес!.. Я хочу, чтобы вы повторили это передо мной!.. Что вы там видели?..

Она не ответила. Ее верхняя губа затрепетала, словно кусок желатина. Все морщинки на лице пришли в движение. Филипп наклонился над ней и продолжал настаивать:

— Одежду мадам? Белье мадам?

Поток слез хлынул из-под ресниц Аньес. Она опустила голову и шмыгнула носом:

— Да, месье.

— Вы в этом уверены?

— Да, месье… Но это было давно… В прошлом году… О! Месье… Я не должна была!..

Она зарыдала.

— Спасибо, Аньес, — сказал он.

И стремительно удалился. Снова лабиринт. Стены, наполовину шоколадного, наполовину бежевого цвета, закоулки, повороты. Где же выход? Филипп долго бродил по этой плохо освещенной кишке, где номера дверей не следовали один за другим. Больше не доносилось ни голосов, ни музыки. Тут никто не жил. Здесь были склады мебели, шкафы для тряпья, чуланы с крысами, логова пауков. Конечно, он пошел не в ту сторону. Заблудиться на этаже прислуги! Он возвратился и снова прошел мимо комнаты Аньес. Лестница. Хорошо. Ступеньки прогибались под тяжестью его веса. Когда-то он испытал такое же чувство тошнотворной качки, пересекая Атлантику на теплоходе «Queen Mary» во время шторма.

Лестничная площадка третьего этажа. Филипп толкнул дверь, прошел как сомнамбула через всю квартиру и остановился перед кроватью, где Кароль листала иллюстрированные журналы. Впервые он видел в ней уже не женщину, которую надо любить, обманывать, а врага, которого надо уничтожить.

— Я подозревал, что ты путаешься с кем попало, — сказал он. — Но то, что я узнал теперь, превосходит мою фантазию. Как ты могла оказаться такой… такой омерзительной, что набросилась на Жан-Марка, на моего сына?

Это слово застряло у него в горле. Едкий вкус наполнил рот. Если горе примешается к его гневу, ему придет конец. Он с силой напряг мускулы, сжал челюсти. Кароль подняла свою замотанную в тюрбан красивую голову и выкрикнула презрительным голоском:

— С чего ты взял? Ты бредишь?

Такое лицемерие совсем сбило его с толку.

— Может быть, это неправда? — закричал он.

Она выдержала взгляд. Несколько мгновений они смотрели друг на друга в молчании. Затем он сообразил, что, переходя от одной лжи к другой, они легко дойдут до разрыва, что Кароль тоже на пределе, что она не сможет больше ничего отрицать. И тут она отбросила одеяла, встала, выпрямилась перед ним. Безумный блеск пронизал ее зрачки. С каким-то дурным

облегчением, злобной мягкостью она произнесла, медленно шевеля губами:

— Нет, это правда, Филипп! И я об этом не жалею! Ты такой негодяй, что не имеешь права никого ни в чем упрекать! Особенно меня! Ты доставил мне слишком много боли, годами обманывая меня с разными потаскухами! Но я ничего не говорила! Я терпела! А теперь стерпишь ты! Я ненавижу тебя! И твой сын тебя ненавидит! Мы хорошо посмеялись над тобой!..

Высоко держа голову, в своем белом халате, она говорила, говорила, муссировала свои упреки, старалась разбередить рану. И он позволил ей говорить, убитый разоблачением. Теперь у него уже не было даже остатков сомнения. Раздавить ударом кулака это лицо маленькой зловредной самки? Для чего? Он слишком презирал ее, чтобы в самом деле на нее злиться. Но тот, другой, Жан-Марк? Сын, которым он так гордился! Как он мог?.. Филипп смутно сознавал, что стоит в комнате темно-розового цвета, где раздается чей-то голос, который злоба подчас делает пронзительным. Его сердце налилось свинцом и сильно билось. Острая боль застряла между ребрами. Скорее бежать отсюда. Не видеть больше Кароль, дышать не отравленным ее присутствием воздухом. Не говоря ни слова, он вышел.

Шум и дорожное движение на рю Бонапарт взбодрили, захватили его. Он шел без всякой цели и думал о Жан-Марке, занимающемся с Кароль любовью. Отчетливость образов леденила его. Его собственный двойник проникал в тело его жены. Это было ужасно, нестерпимо! Она была достаточно порочна, чтобы сравнивать двух мужчин. Несомненно, даже находила больше удовольствия в юношеских упражнениях своего пасынка, чем мужа. Она, конечно, говорила об этом Жан-Марку, у которого от ее слов кружилась голова. Он считал себя героем греческой трагедии. А был лишь маленьким негодяем, трусливым и бесхарактерным. Карманным воришкой. Сколько кривлянья он разводил перед отцом на протяжении долгих месяцев! И это он, Филипп, платил за его комнату. Он раскошеливался, чтобы сыну было удобнее забавляться с его, Филиппа, женой. Его принимали за дурака! Именно это, пожалуй, и есть самое горькое! Отвращение усиливало страдания. Досада умножала гнев. Одураченный, обманутый, осмеянный, он вновь обретал всю душевную силу. Он остановил проезжающее такси, нырнул в него и рухнул на сиденье.

— Куда едем? — спросил таксист.

Жан-Марк натянул старый свитер горчичного цвета, завязал вокруг шеи темно-зеленый шарф, посмотрел на часы и убедился, что в очередной раз опаздывает. Он должен был в десять часов забрать из дома Валерию, а было уже двадцать минут одиннадцатого. Ну что же, она привыкла! Впрочем, для того, чем они сегодня будут заниматься без машины… Жан-Марк вышел из комнаты и закрыл дверь. Дойдя до конца коридора, он вздрогнул. Отец тяжело, ступенька за ступенькой, поднимался ему навстречу, держась за перила.

— Что случилось, папа? — обеспокоенно спросил Жан-Марк.

Филипп ступил на площадку и выпрямился. Он дышал порывисто. Лицо его было серьезным.

— Вернись-ка, — сказал он. — Мне нужно поговорить с тобой.

Жан-Марк возвратился в комнату вместе с отцом, который следовал за ним. Едва прикрыв дверь, он почувствовал нарастающую тревогу. Ледяной взгляд пронизал его насквозь. Со сведенным судорогой лицом Филипп неожиданно закричал:

— Ты хорошо посмеялся надо мной вместе с Кароль!